Мама полюбила отца за то, что он был, как Нельсон,
потерявший в сраженьях руку...
                                                Сквозняком шестипалым
незнакомый голос захлебывается в осеннем воздухе:
                                                                                  «Кирие элейсон!»
Господи, помилуй леди Гамильтон
                                                            с ее седым адмиралом!

Дочь их уже не помнит ни Альбиона, ни фольварков,
                                                                      ни фейерверков,
ни тревожной кормы, ни белых ступеней,
                                                            ни велеречивых названий.
На месте былого Лондона – теперь домовая церковь.
На месте флотилии –
                                    кладбище затонувших воспоминаний.

Потому что, сгорая, былое великолепье
возвращает лишь пепел да негодный подмокший порох.
Да еще – карабин с неподъемной якорной цепью,
на которую посадили запах морской, и плеск,
                                                            и грозу вдалеке, и шорох.

Прокисает вино торжеств. Иссякает жизнь на закате.
Даже дочь становится немолодой: желтизна в букете
                                                                      и плесень в хлебе.
Даже смерть – и та – проходит, оканчивается...
                                                                                  В результате
остается лишь леди Гамильтон со своим избранником.
                                                                                  Да Бог на небе.

Amor Fati: любовь к скорбям...
Тот Художник, что душу мне сочинил
и состав мой исчислил, собрав меня по дробям,
и судьбу мне писал вернее вечных чернил,
и боролся со мной так много ночей и дней,
и поверг, побеждая, открыл мне в жестокий час:
лишь трагичную маску мира сорви – под ней
тот же скорбный овал с трагедийным разрезом глаз
и – безмерно, невыразимо печальный рот...
С этих самых пор – как лица ни прячь,
                                                                      взора ни отводи,
Aмоr Fati – близнец души – из глубин встает...
– Ей, гряди!

Ибо это – чудище! И оно – огромно, озорно, лаяй...
Разве здесь проехать хлипкой венецианке,
ключицами шевеля, запястьями напевая,
косами золотыми,
                                    бронзовыми с изнанки?

Как душенька-чужестранка зазябла-заледенела!..
Обносилась, обветрилась...
                                                По зиме горбатой
щеголяет простуженным голосом, носит тело,
как старомодную шляпку с вуалькой мятой.

Плещется на сером воздухе серебристой рыбкой.
Елочной игрушкой поблескивает. Рождеством веет,
словно – благовествует...
                                                Итальянской скрипкой
наш снежок пиликает...
                                                И вечереет...

Все-то ей небесная мерещится манна,
даже если буря надвигается – зельна.
Оттого и празднично ей, и странно,
что при этом – гибельно и смертельно!

Да минуют вас обоюдоострые стрелы
моей тоски, целящейся вслепую и напролом
прущей сквозь все дозоры, переходящей пределы...
Да не коснется вашей руки мой ангел черным крылом.

Да минуют вас все шакалы с голосом человечьим,
                                                                                  все скимны,
делающие понимающие глаза
                                                в провалах пустых глазниц,
все павианы, поющие вам льстивые гимны,
распугивающие птиц...

Да минуют вас приношенья – бездарных,
                                                                      спесь – неимущих,
панибратство глумливых, поддержка крикливых,
                                                                                  огни
упований земных, в тесноте каморки пекущих
свои жирные-жирные ночи и бледные ломкие дни.

Да минуют вас страхи с глазами голодной рыси.
Бездны, травой полевой прикрытые,
                                                            занавешенные плащом,
а еще – населенные голосами, глазами, ушами –
                                                                                  выси,
демоны воздуха, переплетающиеся плющом.

И покуда тьма взбирается на котурны,
примеряя маски свои ужасные, –
                                                            в далекой вашей стране
да минует вас тяжкий, бессвязный, бурный
сон – обо мне!

Хорошо, что наступила ночь.
В окна всех вагонов и гостиниц
смотрит месяц чистенький – точь-в-точь
новобранец, юный пехотинец.

Много нас. И всяк из нас – один
смотрит в дыры мировых пробоин,
где стоит пресветлый паладин,
с саблей наголо пречистый воин.

...Карандаш его рисует сам
на газетном срезе. Как от печки,
дом с трубой танцует, к небесам
выпуская круглые колечки.

Там, наверно, каждому дадут,
что попросит:
                        табаку – курящим,
девкам – мужа,
                        путникам – приют,
странным – разговор
                        и сон – скорбящим.

Здесь все бывает: здесь вода горит,
орел сажает отрока на плечи,
вол славословит, лошадь говорит
серьезным голосом совсем по-человечьи.

Кладоискатель обретает клад,
купец – жемчужину из глуби океана,
и погорелец все свое – назад
получит без издержек и изъяна.

И всё, о чем душа средь тесноты
мечтала в сумерках и в сказках сочиняла,
здесь обретает вещие черты,
с лица земли срывая покрывало.

Дождем целебным в поле моросит,
седлает демона, взлетает ввысь на гребне
и по утрам по-бабьи голосит
на благодарственном молебне.

Когда-то мне было пророчество: большая любовь,
литературная слава, и при всем при том
сказано: буду в земле копаться, сажать морковь.
И ничего – потом.

...Раньше я спать отправлялась в такую рань,
в какую теперь встаю. Как моя гортань,
эта земля суха, но, лопатой копнув пласты,
пальцами комья ее растираю – до черноты.
Вспоминаю Державина – вот это: я царь – я раб.
Нахожу сестер царевны-лягушки – земляных жаб
и улитки каждой рассматриваю завиток,
и, червей выкапывая, вспоминаю: я червь – я Бог.

...Как мне нравится это подземное копошенье,
                                                                      стези, ходы,
вырытые инстинктом жизни,
                                                пути судьбы,
Промыслом Божьим указанные...
                                                            Вот и моя
жизнь исполняет пророчество, выравнивает края,
старые корни выдергивает, камни, вздор,
шляпку, купленную в Неаполе, повесила на забор,
встала посреди поля в золотом огне,
славя происходящее под спудом, на глубине,
в Книге Жизни записанное, отмеченное на Часах,
и дальше – теряющееся в небесах.
                              

И яблони – до пояса в известке,
и облако, меняющее цвет,
и жабы бурые на вспаханной полоске,
и влажных звезд высокопарный бред...

Два празднословящих монаха,
                                                чай зеленый
с вареньем прошлогодним и – смешок
почти без повода...
                                    Соседа удивленный
взгляд через изгородь...
                                    Что ж, и его – в мешок!

В подполье темное, в хранилище:
                                                всех – в кучу!
На черный день! На злую ночь!
                                                            Каргой
душа надменная свой материал летучий
завязывает в узелок тугой.

Чтоб в день такой-то – тошный и напрасный,
забившись в угол, рукавом махнуть –
и птицы вылетят, и встанет сад прекрасный,
где жабы –  в роскоши и раздувают грудь!

И вишни – в прелести, и яблони – в фаворе,
и небо – в золоте и пальцы – не разнять,
и можно с легкостью, забывшись в разговоре,
двух собеседников за ангелов принять.

Ничтожный, серенький – не видим меж ветвей,
не уязвлен земли безумным зудом:
ни сладострастием праматери своей,
ни праотца неутолимым блудом.

Когда погасшая лежит в ногах земля,
скажи – что надобно от мышц, костей и кожи,
чтоб петь – от имени
                                    и стать устами – для
победной радости, блаженной мысли Божьей?..

Чтоб этот сбивчивый, дурной, бесцельный сон
развеять начисто и без самодовольства
уверить каждого:
                                    «Ты – радость! Ты – прощен!» –
на языке небесного посольства.

Ведь это же не ты и не твоя
любовь перерастает мир, –
                                                но если
великой немотою бытия
пустыня молится,
                                    то лес – слагает песни!

Вылезает из-под лиственного спуда
черная и мерзлая вода.
Что же ты не обещаешь чуда
и меня не утешаешь никогда?

Я сама должна искать себе опору
и, скрывая сумрак ледяной,
на окно повесить бархатную штору
с изощренной архаичной бахромой.

И сама с собой вести беседы,
Божий Промысел в ответчики призвав, –
что же ты мне не сулишь победы
и не дергаешь в поддержку за рукав?

Или хочешь отмолчаться, затаиться,
ждать, когда я, вырастая из себя,
выше мира полечу, как ангелица,
в золотые раструбы трубя?

И тогда, раскачивая плавный
воздух над землею голубой,
ты со мной заговоришь как равный
и как равной скажешь: «Бог с тобой!»

Когда вы меня поселили в своем вертограде,
внушая, что мир и кончается здесь, под ногою,
и, будто записку предсмертную, к общей тетради
меня прикололи железною скрепкой тугою,

и все отмели, что за мною имелось, водилось,
тянулось и числилось, с рук никогда не сходило:
там Демос крикливый, там розовоперстная Эос,
там душный полуденный демон,
                                                там крестная сила...

И я приняла этот вещий и женственный жребий:
смотреть на дорогу и ждать своего властелина,
гадая о нем по погоде, по ласточке в небе,
по слепку земли, на котором не высохла глина.

Не пускай меня на растопку
злого сердца. Не пей, как стопку
горячительного питья.
Мне твоих вестовых – не надо,
не учи все деревья сада
повторять, как несчастна я.

Не тряси меня, словно сливу,
словесами твоими. Диво
не показывай вдалеке:
я не верю звездам и лунам,
ветру южному, лживым струнам,
даже слову – на языке.

Даже чувствам – ни снам, ни слуху.
Ну а будет Святому Духу
изволенье – все изменить,
без меня Он все переменит,
новым замыслом все оденет,
все исторгнет, чему – не быть.

Даже если мертвой водою
опоит меня, лебедою
рот набьет, наложит печать...
Уведет в такие пустыни,
где все камни молчат о Сыне,
в ожиданье знака – кричать!

О, не отпускай меня дальше твоего огня,
                                                                      твоего дыма!
Дальше, чем мысли твои уносятся, подбирая
прах империй и крылья шестикрылого серафима.
О, не дальше твоей Византии, твоего Рима!
Не дальше твоего рая.

И – не дальше твоего блеска, твоего чада!
По империи разоренной мы бродим оба,
расходясь в обе стороны – навсегда –
                                                            посреди посада...
Но – не дальше креста твоего нательного,
                                                                      твоего яда,
завернутого в слова.
                                    И моего гроба.
Не дальше твоего ада!

...Иногда я думаю посреди пустынной дороги,
глядя в даль и до боли кусая фалангу пальца, –
может, прав Ориген,
                                    а строгие педагоги
в назиданье застращивали скитальца?

Вот здесь – кусты перебираются за забор,
и, конечно, самый зеленый из них – верховодит,
и завязывается сбивчивый, неслыханный разговор,
а деревья – те медленно собираются,
                                                            и все-таки все приходят.
Они подхватывают с полуслова,
                                                            начинают сотнями ртов
прекословить, делать большие глаза и жесты,
                        как взрослые, и выглядят – грозно...
И, я, в свою очередь, хотела бы – в пользу жизни,
                                                                      в пользу кустов
шуметь, потрясать листвой, гудеть на ветру,
                                                                      да поздно!

Во всем вертограде я не нашла огня.
Во тьме утопали мои пути.
Боже милостивый, не строго суди меня,
а если можно – сразу меня прости.

И, прощая сразу, еще прости и за то,
что отвечаю себе от Твоего лица:
вроде того, что Ты сеял – сквозь решето,
подковывал – наподобие кузнеца.

Часики сердца – наподобье часовщика
перебирал: близко держал у глаз,
маятники раскачивал, раскручивал облака,
выточенный и дивный вставлял алмаз.

Потому и мир для меня получился – скит,
одичалый заросший сад.
Тикает, переливается, звенит, кипит,
вторит: о сестра моя дорогая! о прекрасный брат!..

Но забвенье  – с бельмами вместо глаз
                                                            и черное у него
лицо – ощупывает каждый куст,
                                                выказывает злость, спесь:
нет ли того, кто был мне всего, всего
дороже на целом свете –
                                                или еще он здесь?

Бес полуденный тебя сманил иль злоба
дня осеннего, иль бездна, иль звезда,
ты поставил крест на мне – из гроба
шлю тебе посланья в никуда.

Кто ведет тебя, казня, взыскуя,
милуя, сражая с высоты?
Где теперь поешь ты «аллилуйя»,
и какую мессу служишь ты?..

В сумеречный вьюжный промежуток
за меня, беглянку, помолись.
Вера, безрассудство и рассудок
так темно в тебе переплелись.

Кто теперь ты? Дух моей печали,
тень моей гордыни, черный куст?
На безлюдье – дворянин в опале.
На безверье – ссыльный Златоуст.

Даже Аввакум – и сруб паленый,
Меньшиков в Березове на пне.
На безрыбье – кит. Но кит – с Ионой,
с беглецом Ионой в глубине.

Он видит диковинный сон,
как средь колтунов и колдобин
и честен, и праведен он,
и ревностен, и преподобен.

Как зверь, угодивший в капкан,
хранит поврежденную лапу,
к груди он прижал Ватикан,
и папство, и Римского папу.

Пока, накреняясь, трещат
латинства жестокие выи,
баюкает он невпопад
мечтанья его роковые.

Но здесь – это дурь и дурман.
Здесь смотрят иначе на вещи,
чураясь таких латинян
иных иноверцев похлеще.

Изгнаннику ж сладко – под стать
Овидию – в сумрачной стыни
по талому снегу метать
блистательный бисер латыни.

Ты теперь еретик и раскольник.
Перейдя роковую черту,
рассыпаешь мой дактиль, мой дольник,
мой анапест в опальном скиту.

Это – птицам на корм, это – трели
бегства в небо, когда дотемна
лжепророками Иезавели
дух измучен, душа стеснена.

Это – близко последняя битва:
буря, клекот, биение крыл.
Это – бдение, это – молитва,
это – то же, что ты говорил:

«Проведи меня полем до спуска,
по оврагу и дальше – средь тьмы,
довези до Козельска, до Курска,
до Колязина, до Костромы.

До чертога, плывущего мимо,
где стоят херувимы, грозя.
До небесного Ерусалима...»
Дальше – некуда. Поздно. Нельзя.

Все с эсеркой Спиридоновой хороводилась и с Фанни
пистолетик норовила разрядить в вождя. С героями
порывая, заступала на порог кровавой бани
братства, в равенство крестясь с мытарями да изгоями.

Отправлялась на прогулку на полях Псалтири рисовых,
оградясь бронею медной, звуком трубным.
Искуситель рыскал около –
                                    в кепке, в шароварах плисовых,
с зубом золотым и с бубном...

Вот какая ты, душа, –
                                    в красном плюше, в черном штапеле.
На локтях заштопанный подрясник покаянный,
воском весь подол закапан: воин, позабытый во поле,
в Божьей глубине карманной.

Все б теперь тебе – аористом древнегреческим,
                                                                                  как водится,
совершенным, совершившимся временем
                                                            смотреть сквозь стекла,
как была за Аввакумом – Марковною, протопопицей,
сотаинницею Павла – сокровенной Теклой...

Утекла твоя свобода – с голытьбой, с каликами,
чтоб со властью оборвать на полуслове
спор с лукавым совопросником, с языками
объяснения на тарабарской мове.

«Да если Господь захочет –
                                                ни нога твоя не преткнется,
ни аспид из моря не вылезет, ни василиск – из леса», –
так уверял меня бывший начальник
                                                            волжского пароходства,
по беснованию скрывшийся в монастырь
                                                            и победивший беса...

И был он похож на Угодника Николая – так аккуратно
белые кудри его лежали, наподобье вспаханной пашни,
так тщательно были отмыты волжские пятна,
начальственные подтеки, пароходные шашни...

Так поднимал он добрую чарку и пил во славу
праздника Рождества Христова,
                                                наставляя благою вестью
эту овцу заблудшую,
                                   эту поруганную державу,
эту меня, рухнувшую в одночасье,
                                                как дом – всей жестью.

И пока он показывал старые фото:
                                                себя – в лычках, в погонах,
щелкал по ним для острастки,
                                                не щадя натруженных пальцев,
все отчетливей становилась на небосклонах
Вифлеемская покровительница – Звезда скитальцев!..

...Я пыталась держаться за стены храма, за столп идеи
и за эту землю, как за добрую сбрую.
Только нет, оказалось, никакой иной панацеи,
кроме спины, на которой пастырь тащит овцу худую!

Дорогой! Оказывается, мы живем, как птицы:
пролетая над океаном, ночуя в крипте,
то, что они недопели в Греции, допоют в Ницце,
догуляют в Константинополе,
                                                           довершат в Египте.

Слава Создателю – в их ночном окаянстве!
Божье благодарение – в их дневном хлебе!
Все, что мы потеряли во времени, –
                                                           обретем в пространстве.
Все, что мы обронили в городе, – подберем на небе.

Потому что на холмах Грузии – ночная мгла.
Потому что все остальное – только кимвал звенящий.
Потому что Геба столь ветрена, что, кормя орла,
проливает на землю кубок громокипящий!

Да, и в прятки, и в салки,
                                                и даже в «колдунчики», и в лапту,
и в соловьи-разбойники, и в штандр,
                                                           в колечко, классики, ляги
все играет душа моя, бьет мячиком в стену,
                                                                      обрушивает высоту
на весенний асфальт,
                        приказывает фигуре: замри,
                                                           жухает, обходя передряги.

Говорит:
            я на новеньких в ваших жмурках,
                                               в ваших эниках-бениках,
                                                                                  в эн-ден-ду.
И бесконечно «водит», ловит кого-то,
                                   подсматривает с завязанными глазами,
осаливает,
            бьет палочкой-выручалочкой по скамье в саду,
вынимает из шляпы фанты,
                                    приказывающие разными голосами.

Но «секрет», «секрет» – любимейшая ее игра!
Это значит – разрыть ямку,
                        нанести туда лепестков,
                                    мертвых бабочек, разложить красиво,
придавить стеклышком, запорошить землей...
                                                            А когда настанет пора,
привести кого-то, кто раскопает и ахнет,
                                                                      ахнет: какое диво!

Ах, как Леня –
                        нынешний замминистра культуры –
                                                                                  у нас танцевал!
Он выбирался на середину комнату
                                                            и всегда оставался соло.
Он руки заламывал на затылок,
                                                он локтями неведомое писал
и тихонечко так поводил ногами,
                                                            как бы и не касаясь пола.

Словно он Господу говорил:
                                                Господи, Господи, вот он – я!
Я – Леня такой-то, Давид пред ковчегом Завета,
первенец Твой и любимец.
                                                Баловень, не сводящий края –
с краями, концы – с концами от избытка Твоего лета.

От чрезмерности, Господи, Твоего бытия,
от надмирности Твоего владычества,
                                                            величия Твоих владений,
великолепия Твоего лица, Господи!
                                                                       Вот он – я,
сын земнородной, танцовщик, певец и гений!

И никто не мог ему соответствовать,
                                                            быть парой, и все молчком
наблюдали, не смея соперничать:
                                                           он, как скрипка,
всеми струнами пел вдохновенно под Божьим смычком,
в водоеме воздушном плескался самозабвенно,
                                                                                  как Божья рыбка...

И когда уже стал замминистра, к нему на прием
я пришла и села на стул казенный.
                                                           Уныло, совсем устало
на меня смотрел человек сгоревший.
                                                                       О деле моем
не хотел и знать.
                                   Но что-то припоминая, помог немало.

Перестаньте целиться в Юру Лохвицкого –
                                                           он в зеркальце боковое
видит фары ваши горящие, бамперы –
                                                                      будто в ухмылке,
слышит хлюпанье ваше по слякоти,
                                               чует черное, роковое
нарастающее дыханье на своем затылке.

Он всегда поигрывал в супермена, ловца дракона,
охотника на дикого вепря:  во рту – с базиликом,
избавителя дев из плена с сабелькой из картона
и, как обезьянку, Иронию носил на плече с шиком!

Послушайте, он же заехал не в ту лесостепь, и шины
под ним дрожат и трясутся по вашей чужой дороге.
И он – не вашего поля, и он – не из вашей глины,
и облако ему чертит на небесах – чертоги!

И покуда он черноту намокшей равнины
на себе разрывает, как вретище, –
                                                            с треском, с визгом,
костенея от ужаса в своем цирковом муслине,
обезьянка прикидывается ключицей, ребром,
                                                           позвоночным диском.

Вот как с Ольгою Седаковой, поэтессой,
                                               нас в Италию отпустили двоих!
Поначалу она высокомерно поводила плечом,
            потом – перешла на «ты», и мы сдружились.
Даже шляпки купили с ней одинаковые –
            черные, из мягкой соломки – и ходили в них
по Неаполю и Амальфи, словно кому-то снились...

«Знаешь, ты похожа на богатую шумную американку,
                                                                       поэтому тебе все легко»,–
говорила она.
            А я говорила: «А ты напоминаешь бедную
                                                           средневековую венецианку,
поэтому тебе все трудно...»
                                   О, это Амальфи, карабкающееся высоко
и свысока обнажающее кропотливую вычурную изнанку!

Бесконечные лесенки, башенки, балюстрады,
                                                           круглые дворики – шик
южного садоводства, игра со светом и тенью.
Но и цветного белья на веревке
                                    ветреная перебранка, родовой язык
трапез семейных под кипарисом и пальмой,
                                                           и все это – сновиденья!

И конечно – видимый отовсюду – святого Андрея,
                        апостола Первозванного – белый храм:
здесь ночует еще Византия, здесь Рим клубится.
Молодое крепкое христианство вокруг него – по горам
глиняные свои селенья налепливает,
            плетеные монашеские корзинки и тоже – снится.

И судьба, судьба все ту же плетет тройную,
                                                                       девятерную нить
и шепчет, почти спокойно, почти бесстрастно,
что я и здесь тосковала бы.
                                                И здесь не могла бы жить...
А здесь – так прекрасно жить.
                                                Жить вообще прекрасно!

Знаешь, в рейтинге современных поэтов
                                                            заняла я некое место.
Значит, все-таки – пусть земля ему будет пухом –
                                                            опрометчиво и оплошно
мой редактор Виктор Сергеевич Фогельсон –
                                                знаток цензурных секретов –
говорил мне, вымарывая строфу:
                                                            «Так же нельзя писать!»
А оказалось – можно.

Вот и ты, мой друг, заразился этой –
                                   расшлепанной на широкую ногу,
безалаберной, взбаламученною строфою,
                                                            распахнутой, как объятья,
навстречу ветру, музыке за забором,
                                                            горю-злочастью, Богу...
Сколько же вольнодумства, однако,
                                                в складках ее широкого платья!

Сколько прихоти и капризов в ее черных штапелях,
                                                                      сиротских ситцах!
Даже когда она прикрывается облаками,
в недомолвках туманных – как не проговориться?
Как не выболтать даже больше,
                                                            чем было, – обиняками?..

Вот и ты теперь можешь сказать, что Бог – на душу,
                                                                      что луна – полю,
что прямая речь не выдержит –
                                                            спрячется, как улитка,
и, ломая синтаксис, язык прикусит, пока в крамоле
света лунного плещется рифма –
                                                            то кокетка, то кармелитка.

И пока склоненье столь благосклонно,
                                                и каждый падеж столь падок
до сверчков и скрипочек –
                                    в блеске, в брызгах, неосторожно
заборматывающаяся судьба,
                                                спотыкаясь средь опечаток,
так сама себя пишет, как вовсе писать нельзя!
Но пройти по водам – возможно.

Поначалу, конечно, роптала
и к щеке прижимала ладонь,
и, чернея, рвала и метала,
и швыряла – подальше – в огонь!

Но мудрейший и многоочитый
демон сердца смешал с мишурой
твой умышленный, твой нарочитый,
твой подчеркнутый холод глухой.

Потому что туда, где убого
только трепет таился в крови,
ты привел подозрительно много
доказательств своей нелюбви.

Тихо так, что стоит лишь упасть
спичке – пол холодный загорится.
Да за дверью приоткрытой – страсть,
словно беглый каторжник, таится.

Да еще – копается вчерне
мысль, как мышь средь незакрытых банок,
да ворчит бессвязно...
                                                Да во сне
снится Похищенье сабинянок.

Об этом жесте твоем – давно,
заранее мне известно.
Я все понимаю – тебе ж вольно
поставить меня на место.

На место сосны среди пустоты,
на место камня, где сыро.
На место такой, такой пустоты,
которая больше мира.

Что, заморенный мой ослик, ношей удрученный,
обезвоженный, бессонный, сиротливый!
Красный гнев, унынье желтое и обида –
                                                                      всадник черный...
Знать, хозяин твой тяжелый человек и несчастливый.

Знать, безжалостный... Все бродит, хмурит брови.
Пишет скорбь свою – морщина за морщиной.
Не жалеет тонкой кожи,
                                               не щадит звенящей крови,
нервов –
                        даже их крестообразной паутины.

Ну и пусть себе страдал бы – немощной душою этой,
духом горьким удручен и неприкаян,
ан – не кормит,
                        ан – не поит,
                                               ан – все курит сигареты
да пришпоривает ослика хозяин.

И как только дунет ветер, занавеска шевельнется
и почудится там что-то и помстится,
он на ослике в пространство выше города несется
и надеется, безумный, и храбрится...

В локтевом суставе тикнув, в чашечке коленной
молодой пчелой жужжит, стрекозой стрекочет,
Иерусалим небесный облетает сокровенной
мыслью, губы в Мертвом море мочит...

С головой четвероликой жизнь! Усеяла очами!
Взоры около летают, оводы, шмели и слепни,
но для прошлого – ослепли эти очи,
                                                                       и ночами
слышно только, как забвенья запахи окрепли.

– Дорогая, – говоришь мне, уводя из дома в слякоть
и средь гор таская бесполезных, –
для того оно, забвенье, чтоб – не помнить,
                                                                       чтоб – не плакать
о предателях прекрасных, о лжецах чудесных!

Для того оно такое – бархатное – покрывало,
с черным ворсом, с острой блесткой,
                                                            в звездах полуночных,
чтобы ты – не убивалась,
                                               чтобы ты – не горевала
о лукавцах гениальных, гордецах роскошных!

Я и так уже – не помню. Я и так уже – не вижу.
Я и так уже – не роюсь в этой свалке
мертвых жужелиц, улыбок, тайных писем из Парижа...
Только запахи со мной играют в салки!

Когда в полутемном соборе
ты будешь меня отпевать,
то нищего архимандрита
попробуй на тризну позвать.

Чтоб в ближнем иль дальнем пределе,
где сумрак нездешний сквозит,
стоял мой изломанный, нищий,
бунтующий архимандрит.

Пусть видит, что я не имею
ни памяти злой, ни обид:
как воск этот быстро растаял!
Как скоро свеча догорит!

И черное тело раздора,
в клочки разрывавшее сон,
теперь, словно кукла в витрине,
одетая в белый виссон.

А повод и выверт размолвки,
хлеставшей наотмашь, навзрыд,
теперь, словно отрок в обновке
и как именинник, умыт...

Когда ж я представлю, как грустно
он глянет при слове «пора»,
мне хочется выстрелить в воздух
и выкрикнуть следом «ура!»

Я сама уходила, не оборачиваясь, –
обернувшись зайцем в полях,
серым волком – в лесах, ласточкой – в небесах,
голубем – при колокольнях и куполах,
воробьем – на башне, на ее безумных часах...

Кто же поймает меня? Тот, кто меня найдет.
Кто же найдет меня? Тот, кто меня разглядит.
Кто же меня разглядит? Тот, кто узнает... Тот,
кто меня узнает, – давно убит...

Тот, кто меня узнает, – давно забыт.
Да, забыт он в моих полях и лесах,
и в моих небесах, где печальный образ зарыт,
а над ним черный ангел стоит с мечом на часах...

Но когда запоет пространство, что нет – любви
и что вечного на земле не бывает, и все – умрет,
словно Лазарь четверодневный встает – в крови,
пеленами увитый, землею покрытый – тот,

кто меня узнает... И даже там, где сожжен
лес, поля повытоптаны, луна замедлила ход...
Среди сотен точно таких же надменных жен,
точно также самолюбиво кривящих рот.

Когда бы ты, тогда б я всё
                                                могла простить, забыть могла!
Когда бы ты, тогда бы я могла бы по водам пройти
и ветвь оливы золотой из уст моих, из губ росла,
как волосы на голове, до звезд, до бездн почти...

Свидетели моих скорбей –
                                               о, как бы раскрывали рты!
И утешители мои – все шесть роскошных крыл!..
Но белизну своих одежд, но чувство правоты
ты, словно пестрый шар, надул, как чучело, набил.

Так что ж, раз это Бог судил,          раз это Бог отвел,
так и шептать: «Избавил Бог»?
                                               «Все к лучшему» – шептать?
Пока с велюровым шмелем внутри –
                                                           шиповник не зацвел,
пока олива, почернев, не начала роптать!..

Это называется – «брань». И она – невидима.
                                                                                  Это – когда
мысли начинают подавать голос,
                                                перекликаться и пререкаться.
Уплотняются, делаются осязаемыми
                                                            и уклончивыми, как вода:
начинают разбалтываться,
                        перехлестывать через край, толкаться.

Обволакиваются образами, вписываются в пейзаж.
Обольщают правдоподобьем, мастерством уловки,
красноречивым пассажем, переходящим в кураж...
Дело доходит и до пощечин, и до рукопашной,
                                                и просто – до потасовки.

Они заполняют все низины, все возвышенности, холмы,
даже пики души – нетронутые ее вершины.
Гикают, шикают, шашками дымовыми – дымы
напускают и лгут, что они здесь теперь – исполины.

Что теперь их не выгонишь и не вернешь ничего
из поруганного и потоптанного башмаком пехотинца:
даже матери – дочь.
                                                Даже мужа – жене. И того
не подпустишь уже – уступки, прощенья, гостинца.

Гадать не хочется. Не только потому,
что – грех, что – демоны слетятся: не отстанут,
начнут навязывать видения уму,
толкать, подсказывать: глаза и уши вянут.

А просто – не к чему. Пускай себе бредет
душа в неведенье, страшится, обмирает,
трепещет, плещется, и плачет, и поет,
о чем – сама не знает...

Одна морока ей – томиться, жаждать, ждать,
когда все сбудется, искать примет на тверди:
любви не выгадать, но и не прогадать
соседке-смерти.

Всю гущу черную грядущего сполна
сжую – кофейные горчайшие остатки...
Осадок муторен, гадальщица! Темна
вода во облацех, а все играет в прятки!

Начинается поединок заглавных букв.
                                                                                  Закат
пишет себя размашисто, и пока его много,
Вечер выкатывает свое важное «В».
                        К нему же пристраивается Ветер и Вертоград.
И твое прописное «Ты» высится до небес
                                                            и почти достигает Бога...

Все это подошло бы тонкой материи –
                        батисту, шелку – или глянцевому листу.
Приличествовало бы заголовку, имени и названью или
началу прозы, забегающей в темноту
и путающей сюжеты, времена, шрифты и стили...

...Каждая неверная фраза, написанная мною, потом,
ползая по земле, не щадя брюха,
в ночном кошмаре ко мне заявится и ужасным ртом
будет себя нашептывать мне в самое ухо!

Тошно, тошно от речей лукавых,
будто б я из черных сквозняков
в грудь свою – пронырливых, вертлявых
напустила злых зверьков...

Впрочем, впрочем, так всегда бывает,
если чувства – словом не блюдут,
и они – хвостами помавают,
зубки точат и растут, растут...

И с послеполуночного часа
да при недоверчивой луне
требуют себе костей и мяса,
а, насытясь, требуют вдвойне

...Ну же, стань как мертвый, как убитый,
одинокий воин, ляг пластом,
в самом страшном поле позабытый,
в самом страшном – собственном – пустом!

Иль засохший сук – не цветет
                                    и терновый куст – не горит?
Или сказанное в подвале забыло выйти на кровлю?
Иль Захария онемевший по сю пору не говорит?
Иль ловцы человеков давно оставили ловлю?
 
Или –  это Афины Дельфийские или – это Рим?
Или мы все повымерли, но пока об этом не знаем?
Или снимся какому-то варвару и горим, горим
со всею своею Гоморрой
                                               и не сгораем?..

Пусть душа моя наплачется:
станет крепкою и цепкой
и поденщицей, и падчерицей,
мать-и-мачехой, сурепкой.

Даже розой!
                        Даже розовой
жирной розой!
                        Жаркой шубой
от боярыни Морозовой
красногубой...

Ночь черна, хоть очи выколи,
да изнанка – золотиста,
как пасхальные каникулы
маленького гимназиста.

Блажен умеющий пировать
со своею скорбью – глотать лед,
пить горящую воду и воровать
у неба – птиц, а у земли – мед.

Щеголевато печаль на плече поправлять, как плащ,
бисером шитый: серебряные цветы.
И если случайно  переходить на плач,
то словно с царем – на «ты».

А я не так тоскую, не так
гляжу  из-под тяжких век,
а будто кромешный, последний мрак
обрушиваю – навек.

В нем тонет вечность, и плоть, и дух,
и ангел-хранитель мой.
И влажный ветер, как черный пух,
взметается надо мной.

Когда-нибудь, когда уйдет туман
к далеким пастбищам пасти судьбу иную,
об этом времени я напишу роман,
в котором жизнь и монастырь срифмую.

И всё, что диктовал и тыкал нам
лукавый дух под видом прозы будней,
предстанет величайшею из драм,
Армагеддона с фрески – многолюдней.

Там всё сойдется: бес и херувим,
вода и воздух, небеса и недра.
Там будет третий и четвертый Рим
и даже папа Римский «ex Cathedra».

И будешь ты замешан в этот ком,
и потеряешь счет рубцам и ранам,
и праведник уйдет с еретиком,
и ортодокс качнется к лютеранам.

Наместник скупит полмонастыря.
Раскол подточит, как стропила в доме,
основы жизни… Ты – до декабря
уйдешь в затвор, но сверх того и кроме

там будет девушка. И будет вечный дождь
на стороне ее. И путь ее разутый
покроют тернии… Ее ты изберешь
для поклонения твоей аскезе лютой.

Старый монах поучал меня за аналоем:
– Сама посуди, во что в земле обратится
прекрасное тело, лицо молодое, голос...
Помни об этом – и не будет соблазна.

Мысленно стала я гроб примерять и крышку
над бездыханным телом твоим забивать гвоздями,
комья земли замерзшей кидать в могилу,
чтоб тебе мягче спалось в ледяной постели.

И неизбежно – еще до гвоздей и комьев –
прямо на улице я начинала плакать,
и еще больше хотелось к тебе, живому,
всем, что есть я,
                        прикоснуться, припасть, приникнуть...

Не помогло монаха старого средство,
ибо могила не может с тобой покончить.
Все черепа, скелеты, желтые кости
не опровергнут, что ты – бессмертен
                                                и есть – навеки!

И – предположим – твоя грядущая старость,
шаркая и беззубо плюясь, никогда не сможет
мне доказать, что нет тебя – вот такого,
именно этого – с этим летящим шагом...

Я утверждаю: любовь с бытием – едины.
Всякий живущий – жив, поскольку возлюблен.
Тот, кто любим, уже вознесен на небо.
В образе этом он в дне Восьмом и пребудет!

Мысли мои почти не бывают праздны.
Особенно осенью: в пасмурное время года
лица вероломной судьбы многоочиты и разнообразны,
равно как и версии дурного исхода.

Чернота господствует в индустриальном пейзаже,
и твоих речах чиркает тот же грифель,
и пока меня к тебе городские стражи
не пускают, ты сам предрекаешь беду и гибель.

Слышу за тысячу верст, как ты закрываешь двери.
Шепот твой крадется за мной
                                                по всем кустам бездорожным:
«Я не ведаю, – шелестит кругом, –
                                                                      сей безумной дщери,
бьющейся с неизбежным, сражающейся с невозможным!»

Что для язычницы было б игрою воображенья,
делается прельщеньем, соблазном для христианки:
семь бесов на черном платье,
                                               под каждой ресницей – жженье,
и как тяжелые серьги – в ушах слова перебранки.

И пóсолонь и против солнца – кругóм и крýгом
за мысленным собеседником, как за орудьем пытки...
Сесть бы возле огня с терпеливым другом
и, богатясь, перечислять убытки.

Улицы, улицы, улицы – в огне.
Эти улицы – во мне, и огонь – во мне:
скоро город загорится, пригородом полыхнет...
А сгорит – так от меня отдохнет.

Потому что я живу – на весу,
а так много истоптала дорог.
А на исповедь тот пепел снесу –
так простят меня священник и Бог.

Потому что мое сердце – в крови,
в ранах, терниях, волчцах и рубцах.
А признаюсь я в пристрастной любви –
тот же город обрету в небесах.

Тот же город, но в сиянье ином,
в несгораемом прохладном огне.
А на башенке, в окне слюдяном
кто-то ждет и улыбается мне.

Потемки, ночь: душа чужая.
Мерцанье. Морок. Бездорожье.
Она идет, опережая
Благую весть и  Царство Божье.

Заденет, тронет – ан все мимо
скользнула, ранив больно, страшно.
И вновь с ладоней серафима
рассеянно вкушает брашно.

А то – на свет, на звук и шорох
летит, мечтая взять с поличным,
мешая свой подмокший порох
с рассохшимся зерном горчичным.

А то – сама в своем тумане,
как бы за плотной драпировкой,
играя спичками в кармане
проходит с голубой спиртовкой...

И мне – судить ее сложнее,
чем тьму выдергивать по нитке,
чем ветер завязать на шее,
чем кольца разогнуть улитке.

Не человек – сновидение.
                                               А не отлепить, как деготь.

Миф – а ни пересказать его, ни забыть.
Вымысел – а не помыслить.
                                               Идол – а не потрогать.
Гений – а за живое не зацепить.

Иногда мне кажется – особенно на рассвете:
вот, для меня он умер, но могила его – пуста.
И возле нее – никого, никого на свете:
ни римлян, ни иудеев, ни рабов Христа.

Боюсь, я уже ничего не смогу тебе объяснить,
кроме как шумом деревьев, голосами сов,
которых ты прогоняешь палками, начинаешь звонить
в тревожные колокола, запираешься на засов.

Выбегают твои сторожа-полуночники оттуда –
                                                                                  сердца левей.
Бьются с твоими ночными мыслями,
                                                           кружащимися в голове:
с шелестом, переливающимся,
                                                           свешивающимся с ветвей,
с шорохом, растекающимся
                                               по заборматывающейся траве.

Они зажигают все фонари,
                                               факелы несут над собой.
Окружают, хватают виновника,
                                               начинают крутить, вязать...
И ты тогда засыпаешь с миром,
                                               как воин, кончивший бой,
которому побежденный ничего не может сказать...

Отныне я буду об этом умалчивать и таиться,
а не говорить возвышенно и серьезно:
                                                           Я тебя узнала. Это ты! Ты!
Ты смотрел на меня глазами моего детского страха,
                                                                       скрипел половицей,
пахнул после грозы молодой зеленью,
                                                           шевелил ночные кусты.

Был со мною незримо в комнате –
                                                и воздуху становилось тесно.
И – раскалывалось в окне стекло,
                                                           и опять – никого...
И было уже мне все о тебе известно,
еще до того, как жизнь начала об этом заботиться,
                                                                                  еще до того...

Пусть неузнанное – проползая ли, пролетая,
пропадая бесследно в бездне, горя в огне,
и расклевывает меня, и крошит, как птичья стая.
Но – узнанное принадлежит мне!

С одного бока – шиповник, с другого – крапива.
Впрочем, это всегда было так и ничего не значит.
И даже хрестоматийная образцовая ива
одним глазом – смотрит, другим глазом – плачет.

Русская душа отчасти напоминает родную природу.
Также – невозделана, простоволоса,
                                                                      к ночи – бледнее,
невзрачна и невзыскательна, любую погоду
натягивает, как одежду, сливаясь с нею.

Также – косноязычна. И если уж начинает шпарить
на иностранный лад – заговаривается
                                                                      до полных потемок.
Также – вдруг в темноте начинает шарить,
словно ищет потерянное, спохватывается,
                                                                      будто спросонок.

Словно застигнутая врасплох, волнуется,
                                                                      потрясает кроной.
Корни выворачивает наружу, надрывает себя, студит,
ловит кого-то на ощупь пальцами изумленно.
Одним глазом – все плачет, плачет...
                                               А другим – смотрит, что будет.

Ну всё не так: ты смотришь в пустоту,
а я лукаво подбираю слово.
И разговор как будто не на ту
застегнут пуговицу, снят с плеча чужого.

Ну что ж, бывает: где-то бузина
прет в огород и соком брызжет ало,
а дядька в Киеве клянется вполпьяна
сбить спесь москальскую за анекдот про сало.

Такой разброд у нас, такой разлад:
чуть Эрос сунется – заткнут его за пояс
по-женски тараторящий надсад
и по-мужски занудствующий полис.

Вот если б грянуло, шарахнуло в окно
возмездие – и ну крушить округу:
все то, что мелко здесь, безжизненно, больно, –
мы б дружно ахнули и кинулись друг к другу.

Хочется еще жить, теребить
дым кадильниц, шелк полночных огней
и – больше жизни самой любить
Богоявленье в ней:

превозмогающую стократ
просителя и носителя своего –
радость, похожую на виноград
из виноградников – Самого.

И пока Он Сам не выйдет душу встречать
и будить, ударяя в гулкие колокола,
хочется в материнской утробе, свернувшись, спать
и чтоб юная мать, обнимая живот, спала...

Сердце – предатель. Сердце – всадник и странник.
Сердце – охотник в засаде и зверь в загоне.
Сердце – старый дьячок, бубнящий под нос помянник.
И – чародей на троне!

И ростовщик! Шулер! Рабовладелец!..
И фарисей. И смертник. И смерд, бузящий в плацкарте.
Ну а паче – отшельник, безмолвник и погорелец.
И второгодник на самой последней парте!..

Сквозь роковые его перебои и перестуки,
сквозь кожаные мешочки его и платья –
только одно и поймешь: как ни раскинешь руки –
получается крест...
И Распятый распахивает объятья!

Мысли мои – белые обезьяны,
                                               Агасфер, бормочущий на ходу.
И, кроме смерти, он ничего не хочет.
«Любишь ли ты меня?»
                        О, трижды безумный камень,
                                                                       о, Петр в черном саду,
клюнул-таки тебя петух твой жареный,
                                                                       предрассветный кочет!

Сердце мое – устало. И ночь – холодна. К нулю
движется дело, и тьма двулика и безъязыка.
Но стоит тебе лишь вот так: «О, люблю, люблю!»
крикнуть, ломая печать, сбивая всё с панталыку,

как начнет волноваться нива желтеющая,
                                                греческий хор, ангелы в очесах,
прикрывающиеся крылами, отворачивающиеся стыдливо,
видящие Сидящего на небесах...
Но область неописуемого, как и Он, ревнива!

Когда поют ночные ели,
и ветер, пойманный в полете,
я так играю на свирели,
как ты играешь на фаготе.

Как Тот, Кто дух темно и странно
в меня вдохнул, припал устами –
и голос отворил, и раны
искусно зажимал перстами.

...Казалось, жить нельзя... Эпоха
кончается, напрасно бденье...
Но от Его любви и вздоха
опять и ураган и пенье!

Так не ищи резона, толка:
флейтистки бродят по оврагу,
а грифель так отточен тонко,
что он царапает бумагу.

Застынь столпом, как новобранец
небесных воинств пред походом,
под славословья дев-тимпанниц
во тьме с серебряным исподом.

Пусть опыт в задубелой шкуре
хрипит и никнет исступленно,
когда из музыки и бури
нас окликают поименно!

Дрожат кусты, поют ступени,
и перехватывает сердце
от этих струн и дуновений,
от этих тремоло и терций!

А посреди всего – на тверди
Архангел  золотой трубою
ручается, что и по смерти
они останутся с тобою.

Мир этот полон безумных принцев,
                                    юродивых рыцарей, сумасшедших князей.
Поневоле превращаешься в дурочку, в Офелию –
                                                                                              вместе с ней
заплетая в венки
чистотел, краснотал, маки, лютики, васильки.

Белые волосы по плечам разметав,
руки до локтя оголив,
я хожу теперь средь высоких трав,
хоронюсь у плакучих ив...

Говорю загадками: кто ее обнимал,
тот ее оттолкнул. День был бел.
Кто бежал, не зная пути, тот захромал.
Кто болтал, не разбирая слов, онемел.
Кто глядел, не опуская глаз, ослеп.
Кто сулил сокровища, сам просит на хлеб.

Тот ее любил, тот ее и забыл.
А то, что он был, и вечер был ал, –
васильки о том говорят,
                                    слепота куриная,
                                                            чистотел, краснотал...

Меж нами море Баренцево, Канин
Нос, море Лаптевых, и всюду – смерть гонцу.
Но ты глядишь на жизнь, как северянин,
и снег тебе к лицу.

Живи в своем раю: с морскими львами
играй, швыряй им рыбу... Немоту,
как мерзлоту, не продолбить словами,
а у меня – кровавый лед во рту.

И знаешь что? Все тверже и все чаще
я вспоминаю, как сказал ты мне,
что выпрошенный крест – наитягчайший,
добытый с бою – тяжелей вдвойне.

– Вчера, – говорит, – тут так громко одного хоронили –
в барабан музыканты стучали огромнейшим молотком...
– Все-таки, – говорю, – у вас осенью как-то лучше –
                                                                                  ни жары, ни пыли,
и эта сплошная лужа как бы меньше, подернутая ледком...

– И вы, – говорю, – дорогая, в этом до самых глаз
                                                                      и до пяток – в черном,
и деревья, воздевшие корявые свои сучья
                                                            под уже нездешнею синевой...
– А один, – она говорит, – с таким пронзительным
                                                                                  золотым горном –
прямо как по живому резал – и визг от него, и вой!

– И совсем иначе, – говорю, – смотрит пространство:
                                                                                              душа открыта,
как эти обнаженные, вывернутые наизнанку сады, дворы...
– А тарелки, – говорит, – в которые они били,
                                                                                  лязгали так сердито,
что аж до самого кладбища: тартарары,
                                                                                  тартарары,
                                                                                                          тартарары!

Смерть представляется в одушевленном виде,
                                                           то есть – живою.
Паче же – особой женского пола.
Старой девой или вдовой военного –
                                                            так, вполне пожилою.
Разгадывательницей кроссвордов
                                                в журнале «Семья и школа».

Непременной общественницей, активисткой в ЖЭКе.
Может быть, даже работницей городского собеса
иль профсоюза, шарящей по картотеке
подслеповато, с кариесом во рту,
                                                            без сугубого интереса.

И пока она, зябко придвинувшись к батарее,
не ожидая ни премии, ни презента,
в небесные сияющие галереи
оформляет очередного клиента,

он тоскует примерно о том, что на целой тверди
только тьма неопрятная, скуки косая сажень...
И о том, что смерти нарядной себе не выгадал,
                                                                       даже смерти
золотой шестокрылой смерти себе не нажил!