Человек умирает, и на третий день его облик изменяет ему, на девятый – начинает тлеть его тело, на сороковой – сердце.
            Так оканчивается человек.

            На третий же день он делается ДРУГИМ. В дом без хозяина набиваются воры, разбойники, бродяги, бомжи.
            Иногда хочется крикнуть: «Да ведь это совсем НЕ ОН!»
            И тогда отвечают: «Успокойтесь, гражданочка, это все нервы, нервы!»
            Потому что – если не он, то КТО?
            Говорят, что покойник безобразен и страшен и лучше на него не смотреть. Заглядывают ли без трепета и без жути в дом, у которого окна черны, проводка оборвана, провалился пол?
            Безобрáзен тем, что безóбразен, и страшен тем, что он пуст.
            Нету в нем его самого – и он стал другой. Покинуло человека его свое – и он стал чужой.
            Но и пустые мысли полны лукавства, вздора и непотребства, а гнездо разоренное полно хищения, отчаянья, страха. Так и его пустота обоюдоостра, полна чем-то инородным прежнему – неподъемной  тяжестью безличного «стемнело» и «моросит».
            Отошел от человека дух Божий – и пришел СТРАХ.

            Живые сидят и поминают покойного с горячей чаркой в руках. На кладбище – вечно дождь косой, мелкая сетка, ветер пронизывает насквозь.
            – Он любил сырные корки. Бывало, принесу сыр. А он корки-то не дает обрезать и выбросить, говорит: дай мне, я съем.
            – А мне, помнится, блестящую такую остроту сказал:
            у нас, говорит, любой человек имеет право... предъявить документ.
            Живые жмутся друг к другу, размягченные человечьим теплом, мертвые – уже стали другими, а тех – не найти...

            Но живет человек, и он – это именно ОН. Всякое удивительное и чудесное происходит с ним – даже и без его ведома, без его трудов.
            Что-то такое горит в нем, светится, и он мягок и податлив, как теплый воск. И дыхание его, как горячее облако на ветру. Глаза его устроены весьма хитроумно и освещаются изнутри. Черный зрачок расширяется навстречу тьме. И всё, что совершается с человеком, написано у него в глазах.
            Весь он в упругой узорчатой коже, очерчивающей предел: вот здесь человек заканчивается и начинается мир. Болезненны на ней ссадины и царапины и уродливы шрамы, рубцы. Даже слабые ветки могут оставить их.
            Словно миллионы рабов трудятся день и ночь на него. Словно какой невидимый муравейник копошится в нем: что-то вечно туда-сюда снует, торопится, на бледной его жаровне перегорает-варится: то на черный день тонким слоем под кожей откладывается, уплотняется, то, как нитки с катушки, разматывается, истончается, на ветер пускается. И весь человек переливается, как водопад – кто может его постичь?
            Вечно что-то в человеке бьется внутри, колотится, гудит, постукивает, потикивает. Песок и гравий под ногою его похрустывает. Вышина небесная над ним посвистывает. Лучи пронизывают его с головы до ног. Помощь ему приходит с самых небес.
            Разве мог бы он сам по себе хотя бы камень поднять, хотя бы руки свои согреть на лютом ветру, расколоть хотя бы малый орех?..
            И живоносное семя его под спудом накапливается, сгущается, тяжелеет, одолевает жаждой, умоляет:
            – Излей меня! Дай мне там, в благодатной почве, в глубине покоя забыться и прорасти!»
            Так продолжается человек.

            Пока живет человек, непрестанно с ним происходит нечто, творится, выпадает на долю, случается и стрясается. Дорога его на буграх подпрыгивает, раздваивается, расчетверяется, восьмеричной дробью шарахается на знак бесконечности, мелкой восьмушкой по нотному стану мечется – скрипичный ключ вконец заржавел, и ворота не отпираются.
            ...Несколько раз останавливался, озирался в испуге, пятился – почему-то оказывался впереди.
            Торопился, летел сломя голову – и потому сильно отстал.
            Решил срезать угол, пройти напрямик – и заплутал.
            Заблудился, запутался, потерялся, а оказалось – уже пришел.
            В детстве мечтал сделаться дворником, с его утреннею метлою-лопатою по тротуару: шарк-шарк. Дом, в котором родился и вырос, крепкий добротный дом, долго разбивали большой кувалдой, далеко было слышно протяжное и торжественное: бум! бум! Женщина, которую безответно любил, расползлась вширь, тяжело ступает, и капельки пота у нее на лбу. Купил наконец японский сервиз за три тыщи в угоду жене – и по дороге разбил. Поехал на юг – и сел на ежа.
            Несуразная все-таки у человека жизнь, но и нелепицы драгоценны ему.
            Шел, понурый, по пыльной дороге, увидал: вишня цветет! И улыбнулся ей.
            Выбежал вон из дома – прямо в ливень, в грозу: досада выглядывала из глаз.  Запахи облепили лицо: пьяная жимолость, жадный жасмин, нежность до слез. Небеса отверстые захватили дух. И – подивился сему.
            Был разбужен раннею птицей и долго еще лежал, щуря глаза. И был благодарен ей.

            Одна женщина любила одного человека, а он ее не любил. И это продолжалось много и много лет. А она неотступно молила Бога, чтобы Он отдал его ей. Но человек этот ее по-прежнему не любил.
            И, отчаявшись, она возопила к Богу, чтобы Он ее отпустил: разорвал эти сети и дал ей спокойно жить.
            И Господь услышал ее молитву и отпустил ее.
            И она почувствовала себя свободной и увидела, что день – почти догорел. И еще она увидала, как жалок тот человек. Как он мелок и потрепан и некрасив. И еще она увидала, что он – ДРУГОЙ.
            Оделся в его былые одежды и голосом его говорит.

            Человек делается другим, когда от него отходит любовь. И весь он – как обгоревшее дерево с черным лицом. Тревога стоит у него в головах, и опасность бродит вокруг.
            И если бы не было вечной жизни, можно было бы сказать так: человек умирает, когда его разлюбил Бог.

            Один старый монах говорил: человек умирает на одном из двух полюсов – либо когда он не мог бы сделаться лучше, чем он уже есть, либо когда он не смог бы уже исправиться и продолжал бы катиться вниз...

            Жила одна прекрасная девушка в захолустье, в обшарпанном запуганном городке. И она повторяла: есть ли вообще в этой жизни какой-то смысл, если вот, например, где-то в дремучем лесу вырос прекрасный цветок, который никто никогда не увидит, то он – зачем?
            И сама же себе отвечала, что –  да, и смысл есть, если, конечно, его красоту видит хотя бы Бог.
            А потом она вышла замуж за столичного человека в зеленых, ядовитого цвета, носках, с выраженьем отрыжки сытости на лице...

            Жалок человек и потерян, когда изменяет себе. Словно кто-то другой начинает выглядывать из него. Новыми повадками его обкладывать, новыми ужимками начинять. На лице у него выписывать: «Ну а что такого-то? Ничего!» или «Вам-то какое дело? Ну да, это я! Я!»

            Бедный все-таки, беспомощный человек! Как же он весь сжимается, напрягается, когда ругают его или даже когда кто-нибудь не согласен с ним! Как он весь кипятится, морщится, чтобы доказать свою правоту. Как он ночью потом в постели ворочается, выискивая неотразимый, непререкаемый аргумент. А потом – впопыхах, сбивчиво выкрикивает его в затылок противнику и мучается, что    сказал – не так...

            Жалок человек и наивен и отзывчив на похвалу. Скажите ему что-нибудь приятное о его делах или о нем самом, и он тут же сделает к вам крохотный, чуть заметный шажок.
            И глаза у него непременно увлажнятся, расширятся, и что-то дрогнет в лице. И, словно ветер, теплое, сладостное волнение его всколыхнет. И он наморщит от напряженья лоб, чтобы это скрыть, и почешет нос, и ковырнет землю носком.
            И ему тоже захочется сказать вам что-нибудь этакое в ответ, поддержать, что и вы – неплохи. И он с участием потрясет вам руку, похлопает по плечу, заглянет в глаза.
            А потом, мысленно провожая вас взглядом, подумает: симпатичный все-таки человек! И совсем не глуп.
            Даже большое добро, сделанное человеку, забывается им скорее, чем крошечная похвала. Свойственно человеку желание быть отмеченным, получить плюс – гирьку на весах бытия.

            Неустойчив все-таки человек –  то и дело дает крен: из стороны в сторону пошатывается, покачивается, словно маятник, подвешенный к небесам.
            То он мучается:
            – Я бездарен, и мне тошно жить!
            То – выкрикивает:
            – Я прекрасен, но это не нужно здесь никому, этого не замечает никто!
            И только заботы жизни, вязкая ее суета заземляют, уравновешивают его. 

            Жалок человек и наивен, когда говорит: «Оставьте меня в покое, дайте же мне покой!»
            Потому что – если в нем самом нет покоя, кто может его ему дать?   
            И если оставить такого в пустой и оглохшей комнате – наедине с собой, он сам начинает через весьма малое время рваться наружу, искать событий, людей.
            Ибо – страсти его, пребывая праздными, выползают наружу, присматриваются, к чему бы здесь прицепиться, на кого бы напасть. Начинают шикать, шипеть, поднимая головы, перебраниваются на разные голоса.
            И мысли его раздваиваются, спорят между собой. Будто в пьесе какой, где спорят бранчливые А и Б.
            И чувства, не находя волнореза, разбалтываются, выходят из берегов. Начинается наводнение, ураган.
            Гибнет княжна Тараканова в мутной темной воде.

            Удивительно, как человек изворотлив, как он живуч! Чем только не способен гордиться, хвастаться человек! Что только в себе не отыщет, чтобы сделать точкой опоры, рычагом, мир поворачивающим к себе.
            – У меня – самые малосольные огурцы!
            – У меня – самая больная в больнице печень!
            – У меня – самые черные мысли, каких не было никогда и ни у кого!
            – А у меня – самые-самые непростительные грехи!

            Удивительно, как беспомощен человек, как хрупок, словно обложенный скорлупой. Стоит ему лишь услышать тихое: «А я тебя не люблю», – как в нем что-то хрустнет, зазвенит, треснет, оборвется, и   тьмою зальет глаза...
            И тогда он резко так вскочит и лицо спрячет, и обхватит руками голову, и пойдет, не разбирая дороги, и побежит, побежит...

            – Заведу собаку, – говорит человек. – Пусть она будет меня любить, видеть во мне своего хозяина, уважать. Будет меня безропотно слушаться, преданно глядеть в глаза, драться за меня и кусаться, а если надо, то и умрет  за меня!
            И прибавляет горестно: она ведь мне не изменит, не солжет, не предаст. И не скажет на меня  никакой клеветы. И не будет меня ругать. И не будет требовать от меня ничего, но только радоваться при встрече со мной и тосковать, глядя на дверь, пока не приду.

            У одной женщины была мания, что все вокруг в нее влюблены. И она захлебывалась от избытка собственного бытия.  А потом она стала старой, и потухло ее лицо. А те, кто знал ее красивой и молодой  и ее любил, начали умирать, умирать...
            И однажды она грустно сказала:
            – Вот и я уже умерла. Но где-то там, наверху, забыли вовремя выключить мою лампочку, и она продолжает тускло гореть...

            Но гаснет тусклая лампочка, и следы человека обрываются у реки, зарастают мелким кустарником, затаптываются другими людьми.
            Трудно что-нибудь с достоверностью о нем сказать, разглядеть рисунок его судьбы. Доказать, что был такой человек. И если спросят о нем: допустим, он действительно был, но если он был, то он – КТО?
            В крайнем случае можно ответить о роде его занятий: полководец, мытарь, поэт, или о степени его родства с теми, кто еще жив: муж тети Вари, дедушка Олега Петровича, ребенок Танечки с третьего этажа... 

            Говорят, человек штучен и неповторим. Никогда на свете не было  такого же человека и не будет впредь. Только тот, кто любит его, понимает, что это – так.
            И если не было бы Того, Кто способен это вместить, каждого человека знать по имени и в лицо, – суетна была бы вся эта бурлящая пестрота, сдерживаемая общими именами Петров и Павлов, Лазарей, Марий, Марф.

            Бывает, человек перерастает себя самого. Словно бы он поднимается вдруг на цыпочки и смотрит на себя прежнего сверху вниз.
            Все ему кажется исполнимым, податливым, как мягкая глина в ловких зрячих руках. И глаза его победоносно поблескивают от избытка желаний, от хмеля ума. И он чуть ли не пританцовывает, нет-нет да и щелкнет пальцами, языком, мотивчик даже какой-то носится у его губ. И сладкое самозабвение окутывает его, как облако, плывущее над землей. И, очнувшись, он спрашивает с изумлением: неужели я сие сотворил?
            Но проходит весьма малое время, и он опять становится мал. Ветер поднимается ему поперек. Растрескиваются его амфоры, выливая вино. Крошатся его глиняные поделки – тяжелый, бурый песок.
            Да и сам он чувствует страшную опустошенность, упадок сил. Сумерки сгущаются на его лице, и даже тень делается темнее возле него. И человек спрашивает себя: как? почему? Куда это делось, если я никому этого не отдал? И откуда взялось, если я сам ниоткуда это не брал?
            Потому что – пока дух Божий  пребывает на человеке, не равен человек себе самому.

            Как же человек неустрашимо дерзок и при этом – как он труслив! Боится, как бы о нем чего не подумали, как бы не сказали о нем чего. Боится, что все у него перед носом кончится и захлопнется раздаточное окно. Боится бедности, унижения, уколов, бормашин, клизм!..
            И при этом захлебывается пеной ропота, выкатывает грудь колесом, борется, словно какой Иаков в ночи, собственному Создателю кричит: «Ужó!» И быстрыми такими решительными шагами идет во тьму.
            Там обступают его льстивые демоны, дружественно похлопывают по плечу.
            «Ты его о-го-го, – говорят, – ты и сам с усам! Или мышцы твои подвешены к небесам? Или мысли твои за веревки привязаны, словно стая собак? Или слова твои с языка срывает суфлер? Или ты, в зеркало глядя, рядом с собой видел кого еще?»
            Задушевный такой, приятельский выстраивается разговор, и они уже панибратски так, запросто, на короткой ноге пощипывают его, подталкивают, замыкают кольцо. Вот-вот с затылка шапку ему сдвинут на лоб, поддадут тихонько пинка. Шуточки-прибауточки. Воровская малина: коромыслом дым. Чье-то копыто опускается ему на ногу, лукавая рожа ощеривается ему в лицо.
            «Ничего страшного», – вежливо так говорит человек. И интеллигентно покачивает головой.

            Удивительно все-таки человек изобретателен и хитер. Ведь, пожалуй, в девяти случаях из десяти, когда он неправ, он такую поразительную, вдохновенную нарисует картину собственной правоты.
            Например, разве он не ужасен в гневе? не уродлив в злобе? разве в зависти на змею очковую – не похож? Даже черты его переломаны и черны: бездна выглядывает из глаз. Потрясает человек кулаками, кричит: убью! ненавижу! – кричит и ходит весь ходуном. А и тут найдет себе оправдания, приведет за руку свои потому – тонким таким становится он психологом, захватывающий выписывает сюжет: благородное негодование, понимаете ли, праведный, господа, гнев! Жажда справедливости! честности! чистоты!
            Оправдает себя вчистую, а виновных  велит посадить на цепь.

            Странное носит в себе человек чувство своей неловкости, стыда, вины. Словно готов у целого мира просить прощения, что он – не такой: то своего роста стесняется, то полноты с худобой. Волосы зачесывает с затылка на лысину, невзрачное лицо отворачивает, простоту свою пытается маскировать, словно какое вещественное доказательство, улику против себя.
            Бедность свою за спиною прячет, прикрывает, как дверь. В благополучии – прибедняется, в праздности – кивает на головную боль. Проигрывая, – хорохорится, палкой в землю стучит. Побеждая, – так сдержанно начинает покашливать, озабоченное делать лицо.
            Томится в тихом унынии, разоблачений боится, преображенья не чает, чудес не ждет.

            Близорукий все-таки человек – не замечает того блаженства, которое носит в себе: все мается своим желанием лучше жить.
            Все-то ему мерещится – измени он что-нибудь здесь, на земле, переставь, поменяй местами это и то, – сразу такое приветливое, гуманное у мира станет лицо. Получи он другого правителя, заведи порядок иной – и зло пойдет на попятную, скроется в куче песка. Солнце будет светить приятнее, прохладительнее станут дожди. И человек сделается блаженнее и все проблемы свои решит.
            Негодующе поглядывает он на противников, которые стоят поперек – не проехать из-за них, не пройти. И сам себе говорит: это все они виноваты, это все из-за них!
            Перья дрожат на его серебряном шлеме, меч позвякивает на бедре: заманчиво человеку по-своему повернуть мир.
            А меж тем, вот уже который день он не может справиться с насморком, носит в руке платок.

            – Суета, – говорит человек, – как же она изматывает меня! Если бы не было суеты, о, каким бы я был! Мысли свои додумывал бы до конца! Вглядывался бы вдумчиво в происходящее и – прозревал! Накапливал бы золотые энергии, как пчела – мед. Возрастал бы, как кедр Ливанский, – до самых небес.
            А заглянет к себе во внутрь – там неприбранно, там темно. Духота. Маленькие паучки висят по углам. Некуда приткнуться и – шаром покати.
            И опять человек выскакивает оттуда на бледный свет. Гонится за чем-нибудь пестреньким, мелькающим впереди, отсвечивающим, рябящим, отвлекающим ум.
            Человек показывает на это пальцем и вздыхает: вот – жизнь.

            Посмотрите на человека, когда он моет, чистит, украшает себя, тщательно скребет кожу, зажмуривает глаза, надувает щеки, намыливая лицо. А потом – такой ровненький, тонкий проводит пробор и какой-нибудь даже галстук повязывает или шейный платок.
            А потом – новенький и нарядный – в зеркало на себя глядит, и такая как бы даже критическая складка у него меж бровей. А на самом деле ему неловко и себе показать, что он доволен собой. И он, поворачиваясь, немой задает вопрос: ну как?
            И тот, кто справа от него стоит, поглядывает на него с нежностью, с умилением, думая примерно так: «Прекрасен все-таки человек, когда он полон надежд, когда готов к чудесам!»
            А тот, кто слева располагается от него, посматривает на него зло и насмешливо, норовит посадить пятно. «Ишь, вырядился, – говорит. – Но и это не поможет ему».
            Любит он человеческую досаду, огорченный возглас: «Ну вот, вечно так!»

            Хрупок человек, когда он полон надежд, и жалок, когда он машет на себя рукой. Когда он в черном теле своем сидит, когда сухими и настороженными глазами глядит.
            Знает он тщетность своих надежд, знает безумие своей мечты. Потому что мечта его упирается в небеса – мир не может ее вместить. Человек же зачем-то устроен так, что ничто земное не может его утолить вполне. Неудачником выглядит человек.
            Он сидит, покачиваясь на стуле, смотрит тяжелым взглядом перед собой. Ничего-то его не радует, ничего он не ждет, ничего ни у кого не просит, ничего не рассчитывает получить. И только старательно теребит больной зуб.
            Ах, и у него был праздник, на который он охорашивался, улыбался безо всякой причины, начинал петь некстати и невпопад. И кто-то непременно его любил!
            А теперь он сидит один, с этой серой усталостью в скулах, в плечах, словно никто на свете давно не любит его...

            Один юноша очень боялся армии и хотел от нее улизнуть. И об этом сказал одному священнику:
            – Понимаете, это такое место, где нет любви.
            И священник ему улыбнулся и ответил так:
            – Что ты, мой дорогой! Там же люди, люди... А там, где люди, – всегда любовь.

            Посмотрите на человека, когда он празднует свой день рождения, и все поздравляют его. Говорят ему: поздравляем, что ты родился, что ты прожил столько-то лет. И мы пришли, чтобы радоваться тебе, радоваться тому, что ты – есть.
            И человек скромно отвечает «спасибо» и складывает подарки в углу. А потом – усаживает всех за стол и потчует. И все тут же едят и пьют.
            Потому что – большой праздник, когда человек ЕСТЬ. Воистину – это стоит того, чтобы устроить пир.
            Эй, музыканты, громче, торжественней, веселей! Созывайте всех к человеку, всех, кто любит его! Всех, кто ощущает дух Божий на нем. Всех, кто понимает, что он – это только он. Всех, кто не согласен увидеть его – другим!
            Наслаждайтесь же человеком, радуйтесь же ему, глядите ему в глаза, обнимайте от избытка чувств.
            Вот он – такой, как есть – хлопочущий о закусках, сетующий, что мало вина, оттирающий капнувший ему на  брюки бордовый соус, золотой майонез, произносящий что-то возвышенное – в честь друзей, что-то во славу жизни, во славу ее Творца...
            И даже если он вовсе не хочет праздновать этот день и, фыркая, говорит: нечему тут радоваться! Тоже мне событие! Тоже мне фестиваль! – все равно радуйтесь и празднуйте, пойте ему хвалу, наигрывая на кимвалах и на тимпанах, велеречивых флейтах, нежных виолончелях, органах, скрипках!
            Потому что человек, покуда он жив, не принадлежит себе одному.