ЗДЕСЬ
1987-1989
СКОРО
Миша, наверно, скоро станет священником,
Володя – главным редактором,
а Глеб – разведется,
Леночка эмигрирует к своим соплеменникам,
Галя родит четвертого, а Колька совсем сопьется...
Миша скоро наденет епитрахиль златотканую,
Володя – костюм с бабочкой,
Глеб – штаны стариковской кройки,
Леночка – что-нибудь импортное, долгожданное,
Галя – сорочку казенную,
а Колька – куртку с помойки.
И жизнь – эта кастелянша, костюмерша известная,
по-хозяйски начнет приглядываться: кто в чем?
по росту ли? по плечу ли?
Где протерлось, где залоснилось,
прохудилось, треснуло?..
И по одежке проводит каждого,
и сложит ее на стуле...
БЕДНОСТЬ И ЮНОСТЬ
Бедность и юность,
вы пахнете разом
морозом, упреком, скандалом семейным,
глинтвейном.
Сидючи боком,
вместе на узеньких саночках катите,
бедствуя в поле широком, –
крепко повязаны барщиной гордости
и самолюбья оброком.
Податью плоти гневливой обложены, данью фантазий,
схвачены Тем, кто боролся с Иаковом,
сброшены наземь...
Паче всех связей блюдут бесприданницы
вид неподлеглый,
или не в вашем подвале скрывается каторжник беглый?
Две гимназисточки,
злые чернильницы вдруг опрокинув на скатерть,
думали: лучше б в гетеры, в галерницы, в ночь,
чем на паперть!
Как вы мутили меня и мытарили! Думала – спятит
вовсе дорожка! За все ваши «дешево» – дорого платят!
Здесь и повсюду, где только щеколдою
тою же звякнешь, –
до откровения от верхоглядства – по морю шаг лишь!
Ишь, как за всех, вами на берег брошенных,
вялых, как рыба,
на полудохлом – без запаха – воздухе больно мне, ибо –
каждый, кто беден и юн был, час от часу –
чахнет, томится.
В зеркало смотрится – то прибедняется, то молодится.
СТИХИ О БОГАТОМ ЮНОШЕ
Я – богатый юноша, и мне жалко
расставаться с сабелькой из Эфеса,
и с камзолом бархатным с алой лентой,
и с пером на шляпе, и с крепким перстнем...
С этой гордой складкой у губ, с повадкой
молодого рыцаря, и с посадкой
верховой, с пружинистою походкой,
с подбородком, выплывшим легкой лодкой.
С тетивою мышцы, с биеньем лимфы,
с голосами арфы, с виденьем нимфы,
с зеркалами рифмы и с Божьим даром –
с этим блеском, маревом, плеском, жаром!
Я боюсь земли, где плодятся черви,
я боюсь луны на кривом ущербе,
я боюсь пиров, где привольно мухам,
и Царя незримого нищих духом!
И отдам я сабельку с портупеей,
и камзол, и перстень, и пруд с аллеей,
и рожок охотничий, и дорогу
неизвестному молодому Богу.
Юный взор отдам ему, сердце, голос,
каждый вьющийся своевольем волос...
Даже сердце – с его ядовитым медом,
жизнь и твердь со звездами над черным входом.
СТРОФЫ
I
Я полюбила сельского быта прямую речь,
разноцветного мулине двойственную судьбу.
Не с одного, не со второго полена разгорается печь:
дым вылетает в трубу.
II
Бесполезно пытаться жить, не имея в виду
обстоятельство смерти – наравне с бессмертьем души.
Неизвестно, какие плоды вызревают в твоем саду.
Гении вырастают в глуши.
III
Тот, кто – хоть мысленно – вовремя не надел
черную рясу и четки не сжал в руке,
будет исхлестан хвостами собственных дел,
маяться будет в задерганном пиджаке.
IV
Я не могу поверить в существованье Муз,
их откровения объяснив заборматывающейся судьбой.
После штормов истории наплывает много медуз:
лик Горгоны запечатлен в любой.
V
В каждом из русских – секретный пакет зашит.
Время придет – он вскроет его, и тогда...
Кажется, что Желябов, как Вечный Жид,
в сонной крови блуждает туда-сюда.
VI
Тот, кто хоть раз, держал себя на цепи,
был сам себе господином – тверд, тверез.
Уровень жизни, как горизонт в степи, –
на уровне зренья, тайных желаний, слез...
VII
В Европе – еще светло. В России – на три часа
темнее: пора подушки взбивать, гонять чаи,
«вражии» голоса слушая сквозь леса,
где нашему общему Господу хвалу поют соловьи.
VIII
Во времена, когда люди в стаи, в стада,
в кланы сбиваются и клеймят чужаков,
хочется написать:
над полем взошла звезда,
медленная луна вышла из облаков.
РЕСНИЦА
Многоочитую знали халдеи смерть:
всю – из лунных белков, перистых роговиц,
всю – из черных зрачков, которыми смотрит твердь
из-под ломких ресниц...
Видеть и осязать – двоякое ремесло.
Вылепил меня Господь для Своих собственных глаз,
но поставил под быстротекущий песок,
струящиеся зеркала,
льющееся стекло,
чтобы и мне самой увидать, кто воистину есмь аз!
Видно уже сейчас, как я жила:
сливалась с походкой дней, искушала судьбу,
целовалась на кладбище, менялась крестами,
водку пила,
стояла на исповедь в очереди, закусив губу...
Ах, студенистые эти очи,
линзы выпукло-вогнутые, астигматизм дней!
Ты, вечно колющая ресница, – прости, прости!
И на радужной оболочке все отчетливей, все черней
обратная перспектива пути.
СЕМЬ НАЧАЛ
I
Выходя из города,
где хозяйничают новостройки, новоселы и нувориши,
желание выбиться в люди, быть счастливым,
убедить себя, что не страшен ад,
о дерзновеннейшая из женщин, душа моя,
не поднимай горделивую голову еще выше,
не оглядывайся назад!
II
Выходя из города, где кто-то любил кого-то,
где кто-то играл кому-то лучшую из Моцартовых сонат,
и рояль был совсем расстроен, и у Эрота облупился нос,
и с Орфея осыпалась позолота,
о, не оглядывайся назад!
III
Выходя из города, где праздновали дни рождений,
дорожили мнением моды,
где, на панихиде встретившись, говорили:
«Ба! Давненько не выделись!»,
пили вино и отщипывали виноград,
где болели хандрой и раком,
убивали детей во чреве и принимали роды, –
о, не оглядывайся назад!
IV
Выходя из города, где тщеславились обильным столом,
нарядом и башмаками,
отвечали на просьбы вопросом:
«Зачем это все мне надо?» и «Что это мне дает?»,
доказывали, что добро обязано быть с кулаками,
о, не оглядывайся, душа моя, но смотри вперед!
V
Выходя из города,
на который и жена праведника оглянулась,
ибо не всякая любовь остыла,
и воспоминания разрывают грудь,
и не всякая стрела пропала,
и не всякая струна прогнулась,
но ты, о душа моя, о душа моя, об этом – забудь!
VI
Выходя из города,
в котором хоть один купол еще золотится
и хоть один колокол на высокой башне уверяет в том,
что не каждое слово – погибло,
и не каждая слеза в прах возвратится,
но ты, о душа моя, не оглядывайся:
замрешь соляным столпом!
VII
Выходя из города –
уже поверженного, уже лежащего в пепле,
где даже оплакать некому своего мертвеца,
о, не оглядывайся, душа моя, –
забудь, оглохни, ослепни,
когда Господь выводит тебя из города твоего отца!
СУДЬБА ИНОСТРАНЦА В РОССИИ
Судьба иностранца в России
похожа на ключ, только вот
теперь уж никто не отыщет
тех славных дверей и ворот,
тех шкафчиков, тех секретеров,
тех ларчиков в чудной пыли,
которые с музыкой тайной когда-то открыться могли:
ушли гувернеры, арапы, монголы и немцы, теперь
из третьего мира арабы то в окна влезают, то в дверь.
Он вечно – то гость, то захватчик,
то друг он, то враг, то истец,
а то и умелый строитель, а то и с товаром купец.
В нем ищут черты лжемиссии,
Антихриста видят, а он –
то деньги дает под проценты,
то рыщет впотьмах, как шпион.
Четыре мучительных века
с тоской мы глядим на Афон,
Максима, ученого грека, мы просим приехать, а он,
пока мы в его переводе читаем Псалтырь по нему,
все едет по русской равнине
в тверские пределы, в тюрьму.
Его уже века четыре мы как преподобного чтим –
под вьюгу, по чтенье Псалтири,
и сосны бушуют над ним.
В России судьба иностранца трагична,
комична, – она
роскошна, когда не трагична,
комична, когда не страшна.
В ней видно Россию далеко,
и стынут средь утренней мглы
ампир, рококо и барокко – ее роковые углы.
Но быть иностранцем в России
почетно, когда не грешно,
надежно, когда не опасно,
печально, когда не смешно.
Он принят по высшему чину,
как ангел, сошедший с небес,
и он же – взашеи и в спину
крестом изгоняем, как бес.
И то здесь страстями Голгофы
окончат над ним самосуд,
то в лучших российских покоях
присягу ему принесут.
В России судьба баснословна,
странна, иностранна, чудна,
то праведна, то уголовна,
абсурда и смысла полна.
Небесного поприща странник! Отечество славя свое,
ты тоже – избранник, изгнанник,
чернец, иностранец ее!
Всем миром встает на колени великодержавный приют,
когда На реках Вавилонских... его домочадцы поют.
ПЕРЕПИСКА ГРОЗНОГО С КУРБСКИМ
Пишет Курбский Грозному:
«Почто бесчестью
землю русскую предал? Волшбой и лестью
утоляя пыл своенравный,
в люциферовых играх, в бесстыжих масках,
в скоморошьих бубнах, в козлиных плясках
опоганил трон православный!»
Пишет Грозный Курбскому:
«Сгинь, лукавый!
Сам отверг ты Отечество с его славой,
сам отвергнул крестное целованье,
пренебрегши душой и Господним страхом,
предавал ливонцам и всяким ляхам
храмы Божьи на поруганье!»
Пишет Курбский Грозному:
«Сгинь, нечистый!
Сам толкнул ты меня на путь тернистый,
честь боярства пуская прахом,
кровью княжеской упиваясь досыта,
почто сгубил Филиппа-митрополита,
Корнилия зарубил одним махом?»
Пишет Грозный Курбскому:
«Сгинь, изменник,
басурманский прихвостень, ада пленник
от семян Иуды осатанелых...»
Пишет Курбский Грозному:
«Сгинь, денница,
Вельзевул, Антихрист, – почто родиться
ты явился в наших пределах?»
И такая брань сквозь столетья мчится,
откликается в русской душе, двоится,
наважденья ее смятенны:
полоумный деспот засел в ней зримо,
перебежчик, опричник, шпион из Рима,
да младенцы плачут, что убиенны...
Разливаются реки, не сдерживаемые берегами,
и гудит земля, и горит земля под ногами.
Полнолунье. Солнечное затменье...
Но встает из крика, стона и всхлипа
чудотворный образ мученика Филиппа,
и Корнилий грядет из тленья!
* * *
Ходила я по земле Отечества моего,
и поняла я, что не все оно здесь, перед глазами,
ибо и на безднах, и реках имя его,
и на горах – в ледниках и вулканах
с огненными языками…
Кажется, вот оно – размахивает тысячами ветвей!..
А оно – в небе своими корнями нас защемило,
ибо нет для Отечества моего
отошедших в персть сыновей,
но – почившие да усопшие
до побудки архангела Михаила.
И когда мы в день особого поминовения говорим:
«Вечная память убиенному Александру,
воину Николаю, заблудшему Глебу»,
мы все ниже спускаемся по лестнице рода – к ним
и все выше восходим по ступеням Отечества – к небу.
И когда человек выходит на дневные труды
и зерно опускает в землю,
и оно гибнет под градом,
у него остается надежда,
что небесные уцелели плоды,
и они обрастают кроной, окружаются вертоградом!
Так гадай после этого – где, как, отчего
да откуда докуда Отечество распространилось:
вот оно, под рукой, – а никак не ухватишь его,
вот оно, необъятно, –
а в сердце сполна уместилось.
ТРИ ДНЯ
Говорят, когда человек умирает
и уже не чувствует боли,
душа его еще целых три дня
по земле бродит устало,
бродит она по знакомым дорогам земной юдоли,
там, где любила она, там, где она страдала…
И уже скинув с себя одежды немощи человечьей
и житейские попеченья складывая у порога,
как впервые, всматривается она в лица,
вслушивается она в речи,
словно хочет что-то о жизни понять из эпилога…
…В первый день помедлит душа моя над Москвою,
пока она зеркала завешивает, пугается отражений, –
с ее речами окольными, с дорогой ее кривою,
с площадями побед, с лестницами унижений…
С ее полетом, истерикой, чванством и панибратством,
с солнцем ее закатным меж изломанных веток,
с детством моим и юностью,
с моей бедой и богатством, –
и благословит душа моя ее напоследок!
А во второй день душа моя вспомнит свои скитанья,
там, где, как говорят, и дым приятный и сладкий,
где древний призрак Отечества сходу дает заданье –
принести ему то, не ведаю что, и разгадать загадки.
Там под высокими соснами,
над спелой россыпью клюквы,
живут, земным благоденствием не тешась, не обольщаясь,
и боятся лишь Прокурора, с заглавной буквы, –
и благословит душа моя это все, прощаясь!
Ну, а в третий день душа моя пустится,
собираясь духом,
туда, где, кроме нее одной, нет виноватых, –
к инокам и монахам, старикам и старухам,
и станет она меж нищих, блаженных и бесноватых!
В одинокую, на высокой горе, забредет келью,
подпоет «Господи помилуй» и «аллилуйя»
и, благословив последним благословеньем,
уйдет с метелью,
унося ожог последнего поцелуя…
О, неужели никто, к кому стучалась она,
сдерживая рыданье,
и три дня говорила: «Я с вами! Я не убита!» –
ничего на земле не отыщет ей в оправданье,
ничего небу не скажет в ее защиту?
ДОЧЬ
Девочка-приемыш – в порядочную семью
взята в семидневном возрасте из роддома.
Догадывается об этом. Ищет матерь свою.
Ищет отца своего. Ей кажется, что знакома
вот эта американочка с журнальных страниц,
вот этот блондин из проехавшего лимузина.
Она смотрится в зеркало. Находит сходство.
Между ресниц
запечатлевается трагическая картина:
страшная буря обрушивается на корабль, –
каждый спасается на обломках.
В пасмурном небе заблудившийся дирижабль
опрокидывается от ветра. Все тонет в потемках.
Они терпят крушение у берегов Филиппин,
над Атлантическим океаном, над лесами Сибири…
Проведение их спасет от когтей, клыков и глубин,
но разбрасывает всех врозь и теряет в мире.
…Приемные родители посылают в школу,
везут в метро.
Но какие-то в небе торжественные поют трубы!
Девочка поглядывает вокруг таинственно и хитро:
брови ее приподняты, поджаты губы.
Что-то ей нашептывает: вон та – волос курчав,
тонкий профиль, неизвестный мастер,
английская миниатюра.
Что-то ей подсказывает: вон тот – величав,
орлиный нос, эполеты, царственная фигура!
Перед ней выстраивается род человеческий
во всей красе:
колышутся шляпы, клобуки, перья на шлеме.
На этот семейный праздник собираются все –
вплоть до Адама, который еще в Эдеме…
ПО МОТИВАМ МЮССЕ
Только стоило выйти из дома так рано,
что еще не очнулась земля от тумана,
не вкусила заботы мирской, –
как из снега летящего, дали безгласной
то ли юноша шел мне навстречу прекрасный,
то ли дева в одежде мужской.
Только стоило выйти из дома так поздно,
что деревья сбегались все вместе и грозно
тень ложилась сплошной пеленой, –
тот же самый таинственный и безымянный
то ли ангел мой, то ли мой бес окаянный
чуть поодаль шел следом со мной.
Средь толпы он подобен был белой вороне,
он встречался мне на опустелом перроне,
проносился в вагонном окне,
копошился под вечер в горящих угольях,
подливал мне вина в невеселых застольях
и насвистывал марш в тишине.
И, последним лучом меж деревьев играя,
шел со мною туда, где сирень у сарая,
повторял, что забвения – нет,
то хватался за письма, то, выдумав праздник,
свечи жег и примеривал серый подрясник,
и сутулился, щурясь на свет.
А однажды, когда я прощалась в прихожей
с тем, кто был мне и жизни и чести дороже,
чище снега крещенской зимы,
строже зимнего поля, суровее леса, –
будто тайная вдруг приоткрылась завеса,
и прошел он меж нами средь тьмы.
И всегда он стоял на дороге прощальной:
из полуночной смуты, из мути зеркальной
выходил с потемневшим лицом.
Он казался мне призраком смерти и детства
и отверженный братом, лишенным наследства,
неудачником и близнецом!
И, устав от опеки его и заботы,
я, поймав его за руку, крикнула:
– Кто ты?
Ангел? Демон? Погибель моя?
И ответил, глаза опуская совсем, он:
– Я не ангел твой светлый, но я и не демон...
– Кто же ты?
– Одиночество я!
ВОЙНА
Человеку, бросающему курить,
объявляется сразу война:
его покидают успехи,
с клетчатым пиджаком любезничает жена,
и кто-то развязный в креслах его сидит,
заслоняя свет,
и на каждое его слово восклицает: «Нет!»
Человеку, бросающему курить,
как сбежавшему из плена рабу,
нигде не находится места –
его загоняют в угол, пытают его судьбу,
легионеры на вздыбленных вороных конях
уже в двух шагах,
и гремят кандалы и цепи на его руках и ногах.
Человеку, бросающему курить,
как игроку, выбывшему из игры, –
непонятно, за что держаться,
на какие «зеро» поставить, куда забивать шары,
и паузы, как пауки, как черные дыры,
застят ему зарю,
и он уже, чуть не плача, машет рукой: «Эх, закурю!»
«Закурю, – говорит человек,
херувим плененный, творенья венец,
ангел обезображенный, – ну разок курну – и конец!
Ну хотя бы просто в руках подержу, утолю их зуд…»
А ночные грифы уже слетаются,
и большие гады ползут!
ГОСТЬ
Но только не жаловаться!
Только не ныть, не отчаиваться, не убиваться!
Князь тьмы, говорят, так и смотрит за нами тайком,
чтоб только втереться,
вплотную бы к нам подобраться,
застукать в плачевном разобранном виде таком!
Он гостем с подарком войдет, он расспросит детали,
посетует, ахнет, всплакнет и воскликнет во тьму:
– Подумать – какая душа, а такие печали!
– И это не все еще!» –
крикнешь в запале ему.
И тут-то спохватишься, хочешь уже откреститься
и вытолкать в шею, и дунуть и плюнуть во след…
А он на правах посвященного и очевидца –
– Ах, все это нервы! –
из кресла кивает в ответ.
ВЕЧЕРОМ
Я ведро в колодец столкнула,
и оно зазвенело, запело,
загрохотало, заохало, отяжелело и –
отражений полное и теней –
стало вверх подниматься, и ржавая цепь скрипела,
и каждый поворот вала был все круче и все трудней.
И уже кто-то жеребенка своего напоил
и чья-то семья чаевничать села,
и чьи-то дети, умывшись, сидели,
и звезда уже начинала на черном небе сиять, –
и лишь мое ведро все раскачивалось,
все поскрипывало, все скрипело,
и все туже колодезная закручивалась рукоять!
И мое ведро над черной бездной раскачивалось,
как весы качалось,
и все туже наматывалась цепь на оси…
– Почему ж мне так трудно все? – я спросила.
Мне отозвалось:
– Ни на что не жалуйся,
ничего не требуй,
ни о чем не проси!
ДЕРЕВЬЯ
Кабы речь деревьев могла понимать – за гнутый пятак
не цеплялась бы к жизни своей, жила б ликуя…
У людей – какие слова? Все не слава Богу им, все не так.
У деревьев же – слава Богу все, аллилуйя!
От людей какой получишь привет, какой прием?
Дай, уйди-подвинься, отстань да сделай…
А деревья благодарственный зеленый поют псалом,
золотой величальный и благоговейный – белый.
И когда они в черном смиренье идут сквозь тьму,
люди страсти свои им приписывают и от страха
без оглядки бегут – неизвестно куда, к кому? –
спотыкаясь и вновь на себя налетая с размаха.
ЧЕЛОВЕК
Сам себе человек говорит, вдруг за голову хватаясь:
«Так вот тебе и надо! Так и надо тебе!»
Сам себе человек говорит, тряся открытой ладонью:
«За что? За что мне все это? За что? За что?»
То вздыхает, глядя во тьму: «Жизнь – сложная штука!»
То «Надо быть проще!» расслабленно говорит.
То грандиозные строит планы,
то бесцельно ломает спички,
то в насморке, то в щетине, то в панике, то в поту.
Перечит фразе любой, кивает на каждое слово,
кричит «Уйду», оставаясь, возвращается, чтобы забыть…
Да как же, в конце концов, можно любить такого!
Да что ж это будет с ним, если его не любить?
ЗАКЛИНАНИЕ
И даже когда помыслы отовсюду тебя теснят,
и водят тебя, обещая волю, по кругу и вдоль забора,
и, кажется, скорей схоронят, чем сохранят,
и родственники расхищают тебя, как дом без призора.
А те, кто любил тебя, – где они? Полегли
во поле, что ли, ратном, иль погибли в тенетах,
иль казнены на площади, иль увели
их в плен Вавилонский, что ли? Поскольку – нет их!
И даже когда все чувства раздражены,
и противоречат друг другу, и многолики,
но не как херувимы, которые впряжены
в Господнюю колесницу, въезжающую в великий
мрак, и в коих в красе нетленной запечатлен
и орел, и лев, и телец, и человек… Твои же
поступки тебя везут на злой повозке измен:
все ниже становится путь, земля же жиже.
Но даже когда ты бедствуешь и горишь,
и черные тебя заливают реки, и все волкодавы брешут, –
стой, не сходи с места, где падаешь и стоишь:
услышат, найдут, придут, поднимут, уймут, утешат!..
ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
О, как Лейле хочется быть красивой!
Лейла черной тушью глаза рисует,
голубой и розовой раскраской их оттеняет,
пурпурные блики накладывает на скулы
и расцветку вишневую к губам примеряет...
А потом еще газовый повязывает платочек,
поясок затягивает золоченый
и проходит в серебряных босоножках
по весеннему городу. И радостно цветет персик!
Вот какая Лейла яркая, молодая!
Вот какая независимая, летящая у нее походка!
Вот как она сумочкой помахивает, прядь поправляет
и поглядывает на свое отражение в разных витринах!
Ах, как Лейле хочется быть любимой!
А меж тем и розовый персик уже набирает силу,
и благоуханная груша уже бела и роскошна,
и особенно стараются сирень с жасмином,
и свое словцо вставляет крошечный пунцовый цветочек.
Ах, как Лейле хочется быть счастливой!
Все-то ей мерещится молодой мужчина,
для которого она, Лейла, – яркая, молодая,
прекраснее всех на свете
и на которого она поглядывает
с собственнической улыбкой
и подносит ему дымящийся пахучий хаши,
и, упирая в запястье остренький подбородок,
следит, как ест он, – и глаза его делаются все ярче.
Ах, как Лейле хочется выйти замуж!
А меж тем уже смоковница вперед выступает,
молоком луна наливается, брызжет соком...
Соловей нащелкивает: «Лейла! Лейла!»
А что дальше – Лейла разобрать не может.
ИСЦЕЛЕНИЕ
И тогда рука его перебитые кости соединила,
нанизав их на штырь специальный. «Вот так, вот так», –
приговаривал он, пока собирал, пока чинил Михаила,
а Михаил перед ним лежал – переломан, страдающ, наг.
А закатное солнце пятнало все и рябило,
и спекался в лампе жирный, желтый вольфрам,
а он все прикручивал, завинчивал Михаила,
а Михаил перед ним лежал – напряжен, неподвижен, прям.
А лучи скользили вдоль аккуратного такого пробора,
за которым начинался мир –
окно, воздух, улица, панорама, вид,
и бежали елочки и сосенки с косогора…
а Михаил перед ним лежал – бессилен, разбит, небрит.
И рука его, наконец, жилами обложила и кожей тесной
обтянула сокрушенные кости, и, сие сотворя,
отступил он, давая место воле небесной…
И восстал от одра Михаил, Бога благодаря!
СЦЕНАРИЙ
Я люблю эту пристанционную жизнь,
предутренние эти морозы
в захолустье заштатном, в российской глуши вековой,
где, как птицы ночные, надсадно кричат паровозы
и в фуражке замерзшей обходчик идет путевой.
Я сценарий хочу написать о писателе. Вот сюда-то
я его и отправлю, покину в глубоком снегу,
чтобы он растерялся, оглядывался виновато
между сосен гудящих, у озера на берегу.
Пусть наймется к лесничему, ходит по лесу дозором;
пусть псаломщиком станет, в расшитом поет стихаре;
снимет угол у бабки –
с крутым кипятком, с разговором, –
пусть ей воду таскает и колет дрова на дворе.
И пока я жду поезда на перегоне холодном,
все ищу, как бы высказать, выразить словом простым
то, что все-таки можно в России писателю жить,
можно жить и остаться свободным
под покровом небесным, под куполом под золотым!
ДЕВИЧНИК
Катя гордится тем,
что у нее муж престижный,
у которого есть возможность;
Лена гордится тем,
что она в одиночку растит ребенка,
не требуя ничего от мира;
Света гордится тем,
что у нее профессия
и высокооплачиваемая должность;
Таня гордится тем,
что у нее собственная,
обставленная со вкусом квартира.
К другой женщине ушел престижный муж Кати.
Годы идут, а некому оценить
мужественную душу Лены,
окрепшую средь испытаний.
Света, не сойдясь характером, ушла с работы –
ходит весь день в халате.
И как-то уныло и одиноко в доме у Тани.
Каждый год они устраивают девичник Восьмого марта.
Катя привозит торт и пирожные,
Лена – сыр с сервелатом,
Света – хорошие сигареты и кагор для азарта,
а Таня ставит современную музыку,
украшая стол жареной курицей и салатом,
– А вот, говорят, в Древней Греции, –
начинает кто-то, – был такой остров,
где одни лишь женщины-амазонки жили,
так они мужиков к себе
и на пушечный выстрел не подпускали,
а тех, кого случайно приносила им буря,
убивали на месте!
Эта история вызвала оживление,
подняла настроение:
поговорили о греческой мудрости,
послушали концерт мастеров эстрады
и даже сами потанцевали
и обсудили следующее поколение,
и о пирожки и бутерброды
вытерли праздничные помады.
До свиданья, Катя, –
Выглядишь чудно при домашнем свете неярком!
До свиданья, Лена, –
тебе еще на троллейбусе,
а там – через пустырь испуганными шажками!
До свиданья, Света, –
тебе направо, потом налево и –
черным замерзшим парком!
До свиданья, Таня, –
тебе еще мыть тарелки с недоеденными пирожками!..
ЗИМНИЙ ДЕНЬ
Тетя Люся выписалась из больницы,
и она идет по улице зимней.
Все ей кажется необыкновенным, чудесным,
и она всему придает особенное значенье.
Вот – навстречу идет соседка:
– Вы выглядите отлично!
И тетя Люся, кланяясь, говорит ей:
– Спасибо!
Вот – продавщица выкатила на снег тележку,
и в ней оказались карпы –
тети Люсина любимая рыба.
И тетя Люся оказалась первой
и купила три килограмма.
А когда она чуть было не поскользнулась на тротуаре,
какой-то интеллигентный мужчина
поддержал ее под руку и улыбнулся.
И тетя Люся вдохновенно рассказывает по телефону:
– Я выписалась из больницы,
и мне все говорят:
«Вы выглядите прекрасно»,
и я без очереди купила карпов – мою любимую рыбу,
и пробежалась по хрустящему снегу,
а какой-то седовласый мужчина без шапки.
на которого я налетела,
покачал головой и очаровательно улыбнулся!
И она не догадывается, что еще два года назад бы
она с раздражением отстранила трубку,
если бы кто-то вздумал рассказывать ей об этом:
у нее были другие проблемы, –
она достала за большие деньги тунику
и жаловалась, как один знакомый,
которому она каждый раз говорила при встрече:
– Молодой человек, я гожусь вам в бабки! –
заявил ей, что в Древнем Риме
одну тунику без тоги носили только плебеи…
И теперь мне хочется встать к ней поближе,
потому что с ней происходят удивительные событья,
и заглянуть в глаза ей,
где так празднично отразилось
то, что мне до боли сжимает душу,
от чего я бегу, не оглядываясь, задыхаясь,
а потом плачу о невозвратном.
ГОЛОСА
Прицерковное кладбище. Стаи галок, ворон.
Завораживающие картины собственных похорон...
Что же вы так отчаянно жестикулируете,
плачете хором, скопом?
Явно ль меня любили, тайно ли влюблены?..
– Ах, дорогая моя, вы еще так юны, –
вот и мерещатся вам сокрушенные кудри
над вашим гробом!
Сколько заплаканных хризантем, растрепанных фраз!
Полюбите меня за то, что смертна: любой из вас,
затаивая дыханье, к той же прислоняется дверце...
Пусть за меня попросит тот, кто еще не просил.
– Ах, дорогая моя, у вас еще столько сил,
что вам надгробные речи лишь и волнуют сердце!
Юродивая у оградки. Военный на костыле.
Татуированные могильщики копошатся в земле.
Рваные тучи наталкиваются друг на друга,
гонимы к востоку...
Принесите мне лютики, цветки лебеды.
– Ах, дорогая моя, вы еще так горды,
что вам и от нищей чести не будет проку!
* * *
Даже ежели ветер, посланный в край восточный,
или докатывающиеся до сердца всполохи грозовые,
красноречивый куст, свет полуночный,
жук-олень залетный, выбранный в вестовые...
Даже если цыганка, прицепившаяся у вокзала,
или убогий Алеша – прозорливый из Оскола,
или сама душа, пока она засыпала,
или сам ангел Божий, спустившийся от престола...
Не поверю им больше! Скажу твоими словами:
– Только Господь соединяет судьбу с судьбою!
Даже ежели херувимы с шестью крылами
возвестят троекратно, что я любима тобою, –
опущу глаза, напрягая ресницы, веки,
и скажу, как учил ты – спокойно, внятно и больно:
– Никогда он меня не любил! И уже вовеки
Так и будет...
Не лги, лукавый, довольно!
ВЕТЕР
Еще и за то благодарна, что не умерла,
пока не увидела леса в черемухе ранней
и звонницы желтой, ударившей в колокола
над пылью провинций, над сбродом обид и желаний.
Еще и за то, что любви не изгладится след,
и в прах возвратится мучительный жар и напрасный…
За все Твои да!, за таинственный радостный свет,
За нет, никогда!
и за ветер – ко всем беспристрастный!
КОЛЬЦО
И замираешь под пристальным всевидящим взглядом.
Оглядываешься – никого в доме, ни у сарая,
или Хозяин сада за своим виноградом
так приходит и смотрит, грозди перебирая?
И я вслед за ним, трепеща и подбирая окурки,
бегу, отворяя калитки, отпирая дверцы.
Там, где происходили драки, где играли в жмурки,
теперь он проходит насквозь мое неверное сердце.
Теперь он проходит насквозь мое неверное сердце,
которое семь лет работало за свою Рахиль,
как раб трудилось,
а потом скукожилось, наподобье красного перца,
отчаялось, возгордилось.
На далекие склоны, на густые сочные травы
увела Рахиль ягнят с колокольцами...
Из копытца,
хоть последний раз, ради силы твоей и славы,
дай, Хозяин милостивый, мне напиться!
Дай, Хозяин милостивый, мне напиться
из копытца в мире осиротелом,
чтоб, припав, расплакавшись, превратиться
хоть в овцу паршивую в стаде белом.
Кто поставил женщину стеречь виноградник?
Она пробовала виноградины, когда кислыми были,
и следила, как скачет сердце – безумный всадник –
за стадами любви своей – недоступной Рахили!
За стадами любви своей – недоступной Рахили
семь лет, будто семь дней, сердце мое гонялось.
Жаль, никто не повелевал быть любимым,
но чтоб мы любили,
наша жизнь так празднично начиналась.
Посмотри – на моей ладони лишь горстка пыли,
и уже вопрошает Хозяин мой, пришедший за виноградом:
– Когда вы просили есть – разве не ели?
И просили пить – разве не пили?
И когда блуждали впотьмах – разве Я не был рядом?
Когда вы блуждали впотьмах – разве Я не был рядом?
Когда вы отказывались от своих трудов –
разве был далеко Я?
Когда вы кичились болезненным горделивым нарядом,
кивая на лучшие свои чувства – «шизофрения» и «паранойя»?
Когда вы открещивались от Меня средь брани и чада,
когда скликали тучи к себе и гибли под градом,
разве Я не был с вами, о трижды безумные чада?
...И замираешь под пристальным всевидящим взглядом.
СНЕЖНОЕ ПОЛЕ
Страшно гадать, наугад раскрывая страницу.
В трепете сердце на каждую строчку готово:
все ему впору, и все в откровенье годится.
Жизнью аукнется – кровью откликнется слово.
Я вас любил, – прочитаешь и вздрогнешь под взглядом.
Вынешь: То Бог меня снегом занес, – задохнешься.
Словно из щели, потянет бедой и надсадом,
станешь ее заколачивать и – промахнешься!
Пусть бы неузнанной тенью, тропой безымянной
жизнь проходила походкою неуловимой,
в сумерках – серой, при свете заката – багряной,
легкой под ветром и ливнем взашеи гонимой.
Пусть бы неведомый стал ее беспокоить, –
шип ли обиды, восстанье ли чертополоха, –
только б не наша печаль – все назвать да присвоить,
вскинуть на плечи, тащить до последнего вздоха.
Только б не наше желанье – печатью своею
все запечатать и думать, что вышло – богато.
И, словно скряга – сундук, открывать – холодея –
снежное поле, где кто-то любил нас когда-то.
* * *
Заносчивого такого, недоброго человека,
почти без света,
я пытаюсь любить, представляя себе, когда бы
он мне встретился в пору иную, не здесь, но где-то,
предположим, в детстве, на зеленом пруду,
где радостно пели жабы.
Где он, засучив по колено брюки,
бродил бы по воде мелкой,
и его выгоревшая на солнце прядь
могла сиять и светиться,
а он – то деловито ковырял тину удочкой-самоделкой,
то с черного камня в воду летел, как белая птица!
Или – когда он в казенном халате в больнице тесной
стоит и смотрит в окно, и взгляд его как незрячий.
И снег повалил стеной, и скоро отбой, болезный!
…Засох наш веселый пруд!
Замерз наш камень горячий!
ПОЛУСТАНОК
Полустанок мерещится, девушка,
городок захолустный снится…
И сюжет начинает раскручиваться,
и поезд во тьму несется,
и кажется – этот, уехавший на кого-то учиться,
к ней никогда не вернется
Отчего-то чужая эта история до слез меня ранит,
и от этого полустанка мне уже никуда не деться,
и ветер переменился, и с поля тянет
холодом, от которого не согреться.
Неужели она, как все, –
шаль на плечи накинет, пойдет извечным
бабьим – бабкиным, материнским путем –
махнет рукою
и сойдется с первым, или вторым,
или третьим встречным,
чтоб на нем отыгралось сердце –
всей обидою, всей тоскою?
Или все-таки она встанет – дерзновенно, строго
и годами мучительной безответности не смутится,
и, наконец, вымолит, выкупит, выстрадает его у Бога,
и он – поседевший, загнанный, заплаканный –
возвратится!
ПОДРУГИ
Вот Соня.
Она вечно торопится к больной маме,
дает советы многодетным подругам, хлопая дверью,
режет им правду-матку в лицо со словами:
– Такой уж я человек – не люблю лицемерья!
Вот Вика.
Она всегда одета со вкусом – и на работе и дома.
Она хочет выйти замуж за иностранца и жить счастливо
и, поглядывая на свое отраженье в кухонной двери,
произносит весомо:
– В жизни все должно быть красиво!
Вот Надя.
Она тушит сигарету в чашке с недопитым чаем,
не разлучается с телефоном,
низким голосом под гитару по вечерам напевает
и каждую фразу произносит ироничным тоном,
например: – По-всякому в жизни бывает!
...И я, знающая их много лет, оглядываюсь, когда же,
с какого момента все лопнуло вдруг по швам,
и начались эти утомительные сюжеты,
эти унылые пейзажи,
эти портреты, уставившиеся в одну точку,
это цеплянье к словам?..
Так когда же выпали скрепки
ученических тетрадок в линейку
и рассыпались цветные коробочки,
сработанные пальцами в заусенцах, в клею,
и кто это переманил добродушную судьбу-богатейку –
с белым нагрудником,
к которому она прикалывала жизнь мою?
Так когда же вылетят, наконец, бабочки
из гусениц, посаженных в лейку,
и поднимутся посеянные некогда
ноготки оранжевые, повернутые на восход,
и зажгутся все звезды сосчитанные,
все яблоки, упавшие под скамейку, –
все эти монеты крупные,
так пока и не пущенные нами в ход?
СЕМЕЙНЫЕ СТРАСТИ
Лариса всю жизнь говорила мужу:
– Вот уйду от тебя к Петрову –
он меня любит до смерти! –
Муж сначала боялся и от ревности стискивал пальцы,
а потом успокоился,
щуриться стал и стоял отвернувшись,
с таким равнодушным затылком!..
А однажды, когда пригрозила Лариса ему,
намекнув на Петрова,
неожиданно он рассмеялся и зло на нее посмотрел:
– Да кому ты нужна, бестолковая старая дура!
И Лариса вдруг вздрогнула. «А!» – закричала,
к лицу
две ладони прижала и крикнула в страшном волненье:
– Он меня и такую возьмет!
Он любую меня не разлюбит!
И у зеркала долго искала ответа она,
и глаза до висков рисовала, и челку взбивала,
и старалась придать выраженье свободы лицу,
и смотрела, как смотрят лишь «звезды»
картин Голливуда…
И, уткнувшись в стекло окаянное, прямо лоб в лоб,
вдруг заплакала-запричатала над долей своею,
что ведь жить невозможно,
когда нет кого-нибудь, кто б
продолжал бы любить ее, что бы там ни было с нею!
И уже среди ночи – у мужниной теплой щеки –
шепчет, вдруг возмутившись:
– Как это нечестно и гадко!
– Что с тобою, Лариса?
– Любить – так любить без остатка!
Вечно, – плачет она, –
бесконечно!
И миру всему вопреки!
ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
Тетя Алла была из деревни родом.
Дядя Саша работал в радиокомитете.
Он водил знакомство
с популярными артистами и певцами.
У тети Аллы и дяди Саши были взрослые дети.
Дядя Саша их звал орлами,
тетя Алла называла птенцами.
Тетя Алла по праву считала,
что в жизни ей повезло: семья, столица,
культурные горизонты, открытые двери,
да и сама тетя Алла –
особенно в этом костюмчике –
ну просто важная птица…
Бедная тетя Алла, где твои пух и перья?
– Где твой муж дядя Саша?
– У него жена молодая.
– Ну а дети?
– Они давно разлетелись, летят высоко.
– А сама-то куда теперь,
ведь и старая, и хмельная?
– А тебе какая печаль? А тебе какая морока?
Ухмыляется, смотрит прочь, вся седая:
«Пошла… устала».
И уходит, и злая ночь,
точно ворон, черней, черней…
Говорят, на деревне
была первой ласточкой тетя Алла,
да не ведала, как и мы,
что там дальше случиться с ней.
…Вот теперь-то припомнишь все
на грошовой Аллиной тризне:
как любила она гостей,
все звала их «наши друзья»,
всем желала цветов, удач
и «попутного ветра в жизни»,
выпивая за звездный час
и эстрадного соловья.
Вот и кончился твой полет, от которого ты устала,
и готова уже земля успокоить тревожный сон.
Но и мы не выше летим…
«Ты прости, если можешь, Алла!» –
так сказал дядя Саша вдруг,
и заплакал,
и вышел вон.
ВАНИНЫ ЖАЛОБЫ
С той поры, как Ваня у нас женился,
все он охает, головой мотает.
– Ах, чего ж ты, Ваня, все причитаешь?
Никудышная, что ль, невеста тебе досталась?
Не по вкусу ль вышел пирог семейный,
иль не греет сердце очаг домашний?..
– Никого, не думайте, не виню я,
по своей по собственной окаянной
воле сделал жизненный выбор:
поманил меня шелковистый ветер
от волос каштановых легковейных,
да в глазах ореховых – тайный сумрак,
да схвативший талию – золотистый
поясок плетеный, скользящий змейкой.
– Ну так что же плачешь, что ж бьешь на жалость
головой понурой, печальным глазом?
Вот и радуйся молодой хозяйке,
крепкой баньке, борщу с наваром!
– Как супруга моя сочеталась законным браком,
стала банька с недобрым паром и щи – не лезут,
лишь она воинственно спросит: «Чё ты?»
и стоит, прищурившись, руки в боки:
«У других – хрусталь, цветной телевизор,
и ковры, и кресла в чехлах, и стенка!»
– А подумай, Ваня, как бобылем-то
одиноко шастать по общежитью,
обходить с тоскою пивные точки,
да болеть на хоккее с воплями: «Шайбу!»?
– Не хотел я вовсе бобыльей доли,
а хотел к душе родной прилепиться,
а не то – во имя любви небесной
на горе Афоне в лишеньях страждать.
А когда я мальчиком ставил свечку,
бабка Марья ласково говорила:
«Погляди, Ванюшенька, как горит-то!
Как горит, Ванюша, горит – не гаснет,
на ветру трепещет – а все не гаснет,
оплывает воском – а все трепещет!»
ГРЕХ
Будто грех – это частный поступок,
провинность, провал,
а не щур своеволья, не ящерица сладострастья
и не змейка гордыни, которой сигнал подавал
сам хвостатый хозяин – и больно сжимало запястья…
Оттого-то в Отечестве явном и тайном моем
скидок делать не делали, не завели индульгенций,
но как только лукавый влезал к нам в оконный проем,
мы в него чем попало – чернильницею, полотенцем!
ПОТОМУ ЧТО
Потому что обои невзрачные мебель вытертая неуют
потому что погода мрачная по телевизору ничего
потому что давным-давно не приходят
давным-давно не поют
потому что горестно человеку когда не любят его
потому что ужасно болит не помогает твой аспирин
потому что можно и так и этак ну жил и жил
потому что сгорая капают горячо воск или стеарин
потому что ведь не заставишь насильно ж
не будешь мил
потому что голова уже вся седая прокурена
кофеин тонин
потому что что вы все время спрашиваете
не знаю я ничего
потому что должен же хоть когда-то
побыть человек один
потому что нельзя ничего поделать
чтоб любили его...
БУРАН
Ах, что-то случилось, наверное, что-то стряслось:
вдруг день покачнулся и вниз – понеслось, понеслось,
как будто бы спятили кони и город в огне!
Наверное, друг мой совсем позабыл обо мне!
Наверное, друг мой совсем про меня позабыл:
дорога в буране, и вой, и биение крыл,
и черные хлопья лицо забивают и рот,
и мечутся тени, и падают камни с высот!
И только лишь призракам вольно и празднично тут:
они на глазах вырастают, тучнеют, растут,
цепляются, дразнят, кричат, пред глазами рябя:
– Наверное, друг твой совсем позабыл про тебя!
И вот я пытаюсь подняться из темных глубин,
из рыхлого снега, из мрака, из мятых рябин,
кричу, надрывая всю душу, все горло садня:
– В вас истины нету – неправда, он помнит меня!
Конечно, он помнит, он ждет со свечою в окне:
«Зачем же так долго она не приходит ко мне?
Спокойна луна, и надежен у проруби лед…»
Вот так меня ждет он, вот так меня громко зовет!
…И все утопает в промозглом и липком снегу,
а я – ни ответить, ни шага ступить не могу!
ПРЕДКИ
Здесь собирается гордость юродств доморощенных,
темный свет,
всякий промысел, рискующий заблудиться,
отпирающееся да, соглашающееся нет,
всё, погибшее до того, как ему родиться.
…Эти речи, замешенные на шипящих, – ересь, спесь,
голоса еще той перебранки,
ибо то, что зарывали в землю веками, – здесь
обнажилось с изнанки.
Ибо столько веков закручивались в спираль
истоки самоуправства и окаянства,
чтобы вставала здесь дыбом горизонталь
и разжавшейся вдруг пружиной била в пространство.
Ибо здесь, я повторяю, такой наворочен пласт
баснословных предков – в их промахах и провалах,
что, чем дальше, тем крепче держит и не отдаст
без уплаты пошлины – запоздалых.
ТРИ СЕСТРЫ
Три сестры нас было у матери,
три сестры, три пути-дороженьки:
одна – дорога семейная, многотрудная,
другая – дорога узкая, монастырская,
третья – дорога кабацкая, лиходейная.
Три сестры нас было у матери,
три сестры, три огня, три свечечки:
одна свеча – дом озаряющая,
другая свеча – ладаном оплывающая,
третья свеча – волоса опаляющая...
Три сестры нас было у матери,
три сестры, три ростка, три деревца:
одно – древо могучее, вширь растущее,
другое – древо крестное, на ветру поющее,
третье – древо черное да бесплодное,
ни ростка не имущее...
Как сойдемся мы, три сестры, хоронить матушку,
как во гроб тесовый ее, родимую,
начнем укладывать,
каждая по своей дороге подойдет с рыданием,
каждая со своей свечой подойдет с молитвою.
И одна положит на могилку румяное яблочко,
а другая – освященный мед небалованный,
ну а третья – уронит слезу повинную,
землю насквозь прожигающую,
слов не вмещающую...
ПРИЧИТАНИЕ
На тебя, родная страна,
я с детства гляжу по-бабьи:
голошу, когда о твоих каторжанах слышу,
слезно машу платочком твоим солдатам
и сокрушенно вздыхаю, как пьяных вижу;
рот разинув, гляжу на твоих чиновных
и боюсь, что когда-нибудь они и меня – засудят;
тайно глазом кошу на твоих лиходеев рисковых
и от лицедеев твоих хохочу, рот рукой прикрывая,
и жеманюсь, ноги скрестив,
когда какой-нибудь парень,
заломив фуражку, вприпляску ко мне подходит...
И еще я верю, что когда-нибудь и твои поэты
еще такое напишут, такое еще, такое,
что и блаженные станут повторять их слово,
что и нищих их слово обогреет!..
ГИМН
Слава Зажигающему солнце и усмиряющему океан!
Слава Рассыпающему первую зелень на черных ветках,
Дунувшему – и стал ветер,
Дохнувшему – и стал туман,
и в родовом колодце мы все отразились в предках.
Слава Согревающему зимнее детство,
Просветляющему юную кровь,
Защищающему нас от ночного страха своею дланью!
Слава Тому, Кто женщинам дарит любовь,
а мужчинам жалует вожделенное знанье!
Слава Украшающему юнцов и юниц,
Укрепляющему стариц со стариками,
Вскармливающему младенцев,
Выпускающему на волю – птиц,
Покрывающему наши низости высокими облаками!
Слава Посылающему на запад – снег
и зной – на восток,
Ударяющему в тимпаны средь камней и пыли,
Избавляющему нас от черного дня,
чтоб не копили – впрок,
но странствовали налегке и царственно жили!
Слава Благословляющему пчелу и Одевающему змею,
Слышащему любую цикаду в ночном чертоге!
Слава, слава Тому, с Кем поем мы радость свою,
а страданье и сами мы пели раньше, глядя под ноги!
ИСХОД
– Лучше свиное мясо в котлах изгнанья,
саек египетских мякиш, сироп неволи,
чем ненадежный дар Твоего призванья,
жареный воздух пустыни, кристаллы соли!
Лучше пахучая снедь от рук фараона,
сытость, склоняющая ко сну, беспамятства морок…
Это израильтян Моисей ведет из полона
и десять, и двадцать лет,
и тридцать восемь, и сорок.
– Лучше на площадях выставлять фигуры
египетских полубогов, мрамора не жалея,
каменными цветами украшать фронтоны, бордюры,
укладывать вождей в мавзолеи,
чем – неизвестности воздух,
сгущающийся, как творог:
страх наступает на пятки, прокрадывается измена…
Это израильтян Моисей ведет из полона
и десять, и двадцать лет,
и тридцать восемь, и сорок.
– Пусть притеснители наши потоплены – перебиты,
пусть накормить обещает нас не земля, а небо,
но лучше уж строить дамбы и пирамиды,
рыть канавы, каналы – за ломоть верного хлеба!
Лучше под крепкой мышцей жизнь раба на чужбине,
ибо не страшен тогда свой внутренний ворог…
Это израильтян Моисей ведет из полона
и десять, и двадцать лет,
и тридцать восемь, и сорок.
ПЕВЧАЯ
В деревенском храме, в церковном хоре
было трудно, начав с мажора, кончить в миноре.
И как только кто-то неверную ноту брал,
я смолкала, поскольку шапка горит на воре,
и огарок мой догорал.
Я сюда напросилась сама, чтоб выжить,
пережить эту осень, себя не слышать,
выжечь страсть, соблазнявшую переменой мест,
обстоятельств и спутников, – выдуть, выжать
осьмигласником – восьмиконечный крест.
Вспомнилось на клиросе и в притворе
то, что девушка пела в церковном хоре,
и хрестоматийный ребенок туманил взгляд,
впрочем, тут же и забывалось, как только в сборе
были певчие и священник у Царских Врат.
...Каждый день по осенним хлябям беззвездным,
по погосту – временем високосным
я спешила сюда, к просительной ектинье,
чтоб мой голос со слухом, как крестик с крестным,
помолились о всех заблудших вдвойне.
Постепенно жизнь меня отпускала, то есть
не дышала в лицо и не тыкала долгом в совесть,
и не дергала за юбку и за рукав,
но покорно ждала на паперти, успокоясь,
на корявом стуле, как нищенка, задремав.
И когда мы пускались в обратную с ней дорогу,
говорила мне:
– Ты, наверное, ближе к Богу,
помяни же когда-нибудь и меня,
ибо я к последнему приближаюсь итогу
и расстанусь с тобой еще до Судного дня...
Но мне жаль, что грядут времена другие,
а меня всё не отслужили, как литургию,
как псалом, не спели, не прочли, как канон, с листа! –
говорит моя жизнь.
Я гляжу – а бока у нее – нагие,
и колтун в седой голове,
и нет креста...
СТИХИ С ПОСВЯЩЕНИЕМ
Тебе бы лагерником – рыть,
тебе бы кровельщиком – крыть:
на верхотуре верхотур
сменить усмешку и прищур.
Душа тоскует по судьбе,
судьба тоскует по себе:
хоть волен путь, да невысок,
где землю ковырял носок.
Сам клялся сжечь себя и – жить,
о подоконник размозжить
рассудок и сказать: жив Бог!
…И тут же подавил зевок.
ПОПЫТКА ТОЛКОВАНЬЯ
Блаженны нищие духом…
Памятуя о том, что нищие духом блаженны,
в эпоху всеобщего среднего образованья
ходят странные слухи о них,
бытуют баснословные толкованья.
Полагают, что это –
во-первых,
красномордые мужики, забивающие козла,
толпящиеся у пивных точек;
во-вторых,
недовольные матери эмансипированных,
вышедших в люди дочек;
в-третьих,
матерящиеся через каждое слово
грузчики в телогрейках;
в-четвертых,
пенсионеры, последние дни просиживающие
на садовых скамейках;
в-пятых,
добродушные бабы,
готовые поделиться с ближним всем –
даже собственным телом;
в-шестых,
преступники-малолетки,
убившие не от гнева или алчбы,
а так, между делом…
Однако на сомнительное их блаженство
свысока посматривают и косо,
подозревая чуть не иронию, чуть не путаницу
в постановке вопроса.
И еще больше лелеют собственные богатства
знаний и интеллектов –
кладовые моделей преобразования мира,
построения Вавилонской башни,
планов, проектов;
ящики с домыслами о бессмертье,
с суждениями о жизни пола;
папки с догадками о происхождении жизни,
с критикой исторического произвола;
скоросшиватели
с доказательствами нравственного прогресса,
гипнотического исцеленья;
конверты с предложениями новых форм сознанья,
нового языка мышленья…
Но когда они побредут узкой тропой
к призывающему их Богу,
как они свое достоянье захватят с собой в дорогу?
Одно – стесняет дыханье, обе руки занимает другое,
третье сползает, четвертое рассыпается,
пятое путается под ногою…
Все, чем они владели гордо, их тащит юзом,
обоюдоострым мечом карает, неудобоносимым грузом.
И какие-то птицы уже поют, и песня летит к небу:
здесь уже иные законы, здесь едино есть на потребу.
И Божественный глагол покрывает наготу, нищету духа,
и монах указывает сюда путь,
и дитя бессловесное,
и слепая старуха!
БЕССОНИЦА
Москва, я слушаю, как засыпаешь ты,
как просыпается пугачевщина, стрелецкая казнь,
болезни детства, страх темноты,
гемофилия, водобоязнь.
Костры загораются на горючих ледяных берегах,
и начинается великий раскол и разброд:
ворота в дегте, дома в огне, земля в снегах,
и сторож в страшную колотушку с размаха бьет!
Начинается столпотворенье, столоверченье, смута, брань,
конокрадство, татарщина, Вавилон, кровь, пот.
Голос в толпе: «Да полно вам! В такую-то рань!»
А ему: «Господин хороший, лично вас – в расход!»
И уже действительно – дело к утру, тает в дали
карнавальная пляска истории, бал ночной…
Лишь припев его:
«Отвечайте-ка за грехи отчей земли!» –
бьется в окна, колотит, ломится
всюду бродит,
бредет за мной.
ХРУСТАЛЬНЫЙ ДВОРЕЦ
Здесь всё съедят – и жир, и маринад,
и гуталин… Здесь принято гордиться
рудою в шахтах и пространством – над
где сотня Франций может уместиться.
Не дорожат здесь небом дармовым,
что до земли – должно предназначаться
покойникам два метра, а живым
кому по шесть, кому и по двенадцать.
Здесь ритуальны подпись и печать
и диктор – для ума глухонемого.
Здесь может так в дороге укачать,
что не проснешься аж до дня восьмого.
И здесь когда-то в предрассветной мгле
кому ни есть – всем задали задачу:
построить Царство Божье на земле
с дворцом хрустальным до небес – в придачу!
БЕЛАЯ ГВАРДИЯ
Скажи – пусть будят хорунжего, бегут к есаулу: едем!
В казачьем полку прибыло, все юнкера в засаде,
Мамонтов в оцеплении, в нетерпенье – Каледин,
Деникин же в полном порядке и при параде.
Так им скажи – выступаем – зима ли, лето.
Цвет офицерства. Грудь колесом. Первая мировая.
Впрочем, скажи – гражданская.
У всех – ремни, эполеты…
А возраст как скошен косарем – ровно трава полевая.
Вот вам и дым Отечества: рано ли поздно –
но – «Боже царя храни». Новобранцы. Герои. Точка.
Долго стояли в дозоре – ни один не опознан.
Так и скажи – мол, гибельна и напрасна отсрочка!
К тому же, глядишь, подмога архангела Михаила,
а там, глядишь, и небесная – манна ли, брашно…
Степи, говоришь, ковыльные – им могила?
Море, говоришь, Черное – им пашня?
Пусть из варяг в греки кровью скользит, кривые
реки загораются, лишь поднеси спичку?
Так ведь еще не кончено, а мертвые и живые
на первый-второй все рассчитываются,
все ведут перекличку
Ибо – в горчайших зернах замешанный пафос смерти –
под древком Отечества,
под крестным древом и плащаницей
разнесен ветрами по землям пахотным,
растолчен, и выпечен, и уже от тверди
не отличен, новой шумя пшеницей!
ПЕТЕРБУРГ
Алая роза и морем пропахший бушлат.
Кесарь тебя сочинил наугад, для утрат,
сил не жалея –
вычертил, вымерил, выстрелил – всё невпопад:
мертвым – почет, а живым – суетливый обряд
юбилея.
Тот юбиляр – он недаром лицо отвернул,
все, что он взял, он присвоил, он лжет, что вернул
в новой обложке
имя на глянцевом, титульном, скользком листе, –
брось, чечевицу свою дожевав в нищете,
в каменной плошке.
Как ты ни чисти имперских амбиций фасад,
там, в коммунальной кастрюльке, вкрутую надсад
уж доварился.
Как ты ни стой, словно страж, у своих пирамид,
с ватой меж зимними рамами скомканный стыд
сплошь понабился.
Паче Писанья чтя письма своих мертвецов,
весь на плацу – ты надменен, чванлив и свинцов:
дрожь и зевота.
Или ты видишь лишь то, что давно далеко,
иль, как в спасенье, вцепившись в игрушку Фуко,
ждешь поворота?..
Словно еще не сбылось и написан вчерне
всадник надменный – он в белой сплошной пелене,
спрятавшей кратер.
Маятник дрогнет, копыта падут тяжело,
взмоет орел и в небесное стукнет стекло:
жив император!
До преисподней вознесся ты гордой главой, –
ересиарх, опьяненный лукавой хвалой
разноголосиц.
Но твой соперник – ревниво ж ты помнишь о нем –
славный Георгий, он все еще ходит конем,
Победоносец!
Вот почему возле черных узорных ворот
дух твой дежурит и с подданных подать берет,
но, прогорая,
прежде чем здесь, на пожитках своих, изнемочь,
жалует каждому вечную белую ночь –
небо без рая.
ВСТУПЛЕНИЕ
……………………………….
……………………………….
Вычитывается один
роман из русской жизни
Он рос с крапивой пополам,
шел от причин до следствий
сквозь области семейных драм
и социальных бедствий.
То снег, то зной его лепил,
и в нем дышал открыто
славянофила нежный пыл,
размах космополита.
Он был молитвою, игрой
и музыкою ада,
и он был сам себе герой
трагического склада.
Он был угрозою, мольбой,
дышал огнем из пасти
и насмерть бился сам с собой
и рвал себя на части.
Он гнал урлацкий сленг в кругу
интеллигентской темы,
он знал все «ах», все «ни гугу»,
шурум-бурум богемы.
Стилистике наперерез
летел, слезами брызнув,
сквозь вековой шумящий лес
церковнославянизмов.
Он нес прямую речь беды,
цитаты вел под локоть
и нерв рабочей слободы
мог просторечьем трогать.
Он мог на птичьих жить правах,
слогов глотая дольки,
и он пожарами пропах
времен княгини Ольги.
Поди отбрось его – так нет!
Перепиши страницу –
себе же повредишь хребет
и вывихнешь ключицу.
Играя чувствами пятью,
к чему он в эпилоге
ведет нас сквозь галиматью
гордынь и психологий?
Что видит он сквозь страх и стыд,
познав соблазны Рима,
когда у Сергия молчит
и возле Серафима?
И вдруг – от первого лица
кричит, что – не отсюда:
весь – в ожидании конца
и в предвкушенье чуда!
СОБАКА
маленькая поэма
Было так:
Алеша звонил из автомата в моем подъезде
и вешал трубку.
Мама подходила к телефону и говорила:
– Наверное, не туда попали – шальной звонок.
А я, как бы нехотя, как бы из чувства долга,
брала поводок, и собака
вскакивала со своего места, виляла хвостом,
совала морду в ошейник...
А Алеша – уже поджидал нас на лестничной клетке.
...Каждый раз Алеша стыдил меня
за то, что я так мало читаю,
и потому приносил с собой очередную книжку,
требуя исчерпывающего ответа о предыдущей.
– Ну что, – спрашивал он,
строго пронизывая меня взглядом, –
как тебе понравились Будденброки?
И я, выучившая уже некоторые его выраженья,
глубокомысленно отвечала,
стиснув зубы и собравшись духом:
– Крепкая проза.
Параллельно мы проходили с ним поэзию царства Чжоу
и время от времени к Древней Греции обращали взоры.
И на трудном пути от южного берега Хань
до прекрасной Трои
начали уже целоваться.
А потом мы за хронологией совсем не следили
и легко перескакивали от лейкистов к обереутам,
и, кажется, во время сопоставлений Корнеля с Софоклом
Алеша, как бы так, между прочим и нота бене,
предложил мне выйти за него замуж.
Мы проходили с ним Стерна, Гессе и Мандельштама,
и корейцев в переводах Гитовича, и сады с сиренью,
и пустые ночные площади, и скверы, и парки,
и Алеша уже беседовал с моей мамой,
чтобы она построже за мной смотрела.
Каждый раз они подолгу разговаривали по телефону,
и я слышала, как мама много раз повторяла:
– Алеша, я уж прошу вас – не забывайте,
что моей дурынде только семнадцать!
К концу лета по моей загнанной школярской душе
по-хозяйски расхаживали взрослые персонажи –
всякие там Иуды Искариоты и мелкие бесы,
и Фаусты с Фаустусами выясняли сложные отношенья.
Встречались также и лишние люди,
преимущественно русского происхожденья,
боримые синдромом гамлетизма и байронизма,
и два-три подлинных Гамлета, из принцев Датских,
страдавшие комплексом царя Эдипа...
Алеша говорил:
– Когда ты выйдешь за меня замуж,
ты будешь мне показывать каждую строчку,
которую ты напишешь,
чтобы я мог ее сразу исправить с точки зренья вкуса.
Потому что Алеша очень хотел, чтобы из меня получилась
настоящая поэтесса.
Так прошло лето.
Алеша стал собираться в дорогу:
он учился в консерватории,
и его посылали на конкурс в Соединенные Штаты.
Вечером накануне отъезда он пришел попрощаться
и подарил моей маме белые розы.
Они просидели до ночи,
и оба меня воспитывали, критикуя.
Алеша говорил, что я по-прежнему ничего не читаю
и за целое лето
написала ну разве что пару приличных строчек.
А мама поддакивала, что я ленивая и вообще неряха.
Потом я взяла собаку и пошла провожать Алешу,
и где-то там, в полутемной арке,
собака вдруг походя цапнула
какого-то подгулявшего человека,
а он оказался американцем.
Он возмущался, махал руками
и требовал немедленного морального удовлетворенья:
– Собака кусать меня – я должен кусать собака!
А я кричала, что, если он укусит мою собаку,
моя собака вовсе его искусает,
и тогда получится настоящая борьба и битва,
то есть fight and battle,
police with a gun, то есть милиционер с пистолетом...
И тогда Алеша мужественно протянул ему
свою музыкальную, предконкурсную, драгоценную руку
и сказал:
– Я – джентльмен и уважаю законы чести –
укусите меня, и вы исчерпаете переполненную чашу
вашего праведного негодованья!
И американец, расшаркавшись
и галантно вытерев платочком губы,
укусил его прямо в запястье...
Даже в темноте было видно, как побледнел Алеша.
Вот и всё.
Алеша уехал в Америку и занял первое место.
– Это, – кричал он радостно по телефону, –
потому что я получил прививку накануне отъезда!
Все его встречали торжественно на аэродроме –
с шампанским, с цветами.
А потом он опять куда-то уехал,
и настала осень.
Гулять с собакой стало тоскливо до рева в голос.
И китайскую поэзию мы так и не доучили.
И Возрожденье тоже белым пятном осталось.
Да и Новое Время как-то так пролетело...
Я уж не говорю про двадцатый век
и текущую литературу.
Через год Алеша женился,
и стало некому править мои стихи с точки зренья вкуса.
Зато мне все говорили:
– Что это у тебя все так грустно, пессимистично,
все у тебя с надсадом, с надрывом, на крик...
А однажды – лет уже через десять –
Алеша вдруг посреди улицы меня окликнул.
Я спросила его благодушно:
– Ты по-прежнему так много читаешь?
А он спросил:
– Послушай, а как собака?
Нет, ты помнишь, помнишь, там – в подворотне?..
И мы засмеялись так,
будто б встретились с ним наутро,
если бы он никуда тогда не уехал.
И Алеша опять сказал:
– Нет, ты помнишь, помнишь –
как же он меня укусил – ведь почти до крови!
И мы опять засмеялись.
– Хо-хо-хо, – хохотал Алеша,
тряся кудрями.
– Ха-ха-ха, – хохотала я на высокой ноте.
А потом, словно застигнутые врасплох,
замолчали оба
и пошли каждый своей дорогой,
и не виделись больше,
и никогда не встречались.
|
